Тропарь вдруг поднял на Фриния ставшие холодными и темными, как морская пучина, глаза.

— И ты тоже, — сказал он. — Ты тоже будешь таким. Обещаю.

Ступениатские браслеты обладали многочисленными и разнообразнейшими свойствами. О некоторых, скорее всего, большинство чародеев и не подозревало.

Однако общеизвестным было то, что после активации они не только поддерживали ступениата, но и устанавливали связь между ним и эрхастрией, которая принимала экзамен. Причем расстояние не играло роли: когда ступениат проходил испытание, об этом тотчас узнавали даскайли. Когда погибал — тоже.

После ужина и тропарёвых откровений Фриний прежде всего поинтересовался, насколько опасны здесь бывают ночи. Не для чародеев, а вообще. Тропарь, лыбясь, сообщил, что достаточно опасны, но он, Кепас, ведь и нанят с соответствующей целью. Поэтому можешь, чародеюшка, преспокойно спать.

Ничего больше не говоря, Фриний начертил вокруг себя на земле круг покоя, установил изнутри распорки и разложил необходимый инструментарий. Тропарь, хмыкнув, ушел куда-то на склон холма, пожелав чародею удачи. Разумеется, от чистого сердца.

Когда на рассвете Фриний вернулся уже с браслетом на руке, изрядно вымотанный проделанной работой, Кепас сидел неподалеку и с упоением жевал какой-то корень, напоминавший распятого человечка.

— Я же говорил, что всё будет в горсти, — заявил он, тыча пальцем куда-то себе за спину.

У Фриния не оставалось сейчас ни сил, ни желания идти и выяснять, что тропарь имеет в виду. Но когда они двумя часами позже покидали круг руин, чародей увидел некое мохнатое, с длинными, как плети, лапами существо, буквально раскроенное на куски.

Впоследствии ему еще не раз случалось сталкиваться с такими. Кепас называл их лианчиками и говорил, мол, так себе твари, не самые опасные. Детишек воруют, мелкую живность, но нападают только втихаря, на спящих и одиночек.

Намного страшнее были шестиклыки, ракуни и перебей-хребты — и это не считая тех, кого Фриний с тропарем не встретили на пути к Пелене. Хотя зандробами, или демонами, обычно называли всех тварей, проникавших в Ллаургин из Внешних Пустот, Кепас считал это неправильным. «Зандроб есть зандроб, — сказал он как-то, отвечая на вопрос Фриния. — У зандроба в голове мысли водятся, почти человечьи. А прочие пустуны — они навроде наших волков или куниц. С ними и разговор другой. Кто, по-твоему, опасней: волк или человек?»

Вообще Кепас отвечал на вопросы охотно, порой Фринию казалось, что и не было того, первого их разговора и угроз, и ненависти в голосе тропаря. Однако он не заблуждался на сей счет: особенно когда видел, как смотрит на него Кепас, если считает, что Фриний слишком занят и не замечает этих взглядов. (Сейчас, во сне, чародей понимает: он боялся тропаря. Впервые за долгие годы всерьез испугался обыкновеннейшего (почти) человека. Но высокий уровень самодисциплины позволял ему держать свои эмоции и чувства в узде. Всего-то навсего: Фриний жил эти несколько дней пути к Пелене в постоянном осознании смертельной опасности, которая ему угрожала… всего-то!)

Путь к Пелене оказался не слишком сложным. С людьми они почти не встречались — только на второй день совместного путешествия завернули в какую-то деревушку и, по настоянию Кепаса, купили там двух верблюдов. «Не такие быстрые, — пояснил он, — зато выносливые и способны найти себе пропитание в Землях, не то что коняги. Да и лишнего внимания привлекать не будут, а то твоя лошадка очень уж местным в глаза бросается».

Вопреки своей кажущейся тучности и неповоротливости, тропарь был неожиданно ловок и грациозен. Однако становился таким лишь в случае опасности, в остальном же вел себя именно так, как обычные толстяки: пыхтел, забираясь на верблюда, шагал непременно переваливаясь с боку на бок (и тоже пыхтел), много и со вкусом жрал, а насытившись, непременно оглашал окрестности протяжной отрыжкой. «Отпугиваю всякую нечисть», — объяснял он, вытирая жирные руки прямо о куртку. Его неопрятность казалась нарочитой — особенно в сравнении с оружием, которое Кепас всегда содержал в идеальной чистоте.

Но и пользовался он им — часто. Причем не ленился рассказывать Фринию, что вот этот, например, зандроб опасен, поскольку умеет мастерски копировать любой голос, а та пустунья — ее только за то уничтожают, что у беременных овец кровь пьет. Если верить рассказам Кепаса, выходило, будто за последние лет пять Пелена чересчур уж резво продвинулась к югу, да и твари из Внешних повылезали опаснее и хитрее прежних.

«Помнишь лианчика возле того холма, где ты браслет на себя цеплял? Ну так прежде они никогда настолько близко к границе не подходили. Даже если и начинали мигрировать к ней, их по дороге кто-нибудь да ухайдокивал: или тропарь же, или барона какого парни», — Кепасу удавалось естественно сочетать университетскую лексику и соленое словцо простолюдинов.

А также, думал Фриний, выдумку и правду. Слухи об ускоренном продвижении Пелены, насколько он помнил, существовали всегда — и не только в Вольных Землях, а и в Иншгурре. Обыватели блаженно смаковали подробности и воображали, как исчезают в туманном ничто неарелмские замки и хибары, а те по-прежнему стоят себе как стояли, безразличные к любым слухам. Намного чаще «неприступные» бароновы цитадели падают под ударами обыкновеннейших людей, и селянские хибары пылают, подожженные тоже отнюдь не пустунами или зандробами.

Фриний с тропарем даже стали свидетелями одной такой стычки — и наблюдали, укрывшись в рощице на холме, как озверевшие отряды наемников штурмовали замок. Не дожидаясь окончания баталии, оба с редким единодушием сочли за лучшее убраться отсюда как можно дальше — что и сделали.

В целом же, если забыть о стычках с зандробами и пустунами, о постоянной опасности — пусть пока скрытой — со стороны Кепаса и шансах угодить в одну из разборок между местными землевладельцами, так вот, если забыть обо всём этом, путь к Пелене не был трудным.

Момента, когда они оказались в пограничной зоне, Фриний не заметил. Стояли пасмурные дни, дождило, и небо казалось подмокшим листом рисовальной бумаги, где все краски приобрели оттенки серого. Однако когда утром, неожиданно солнечным и теплым, Фриний обнаружил, что небо осталось по-прежнему тусклым…

— Завтра. — Тропарь словно догадался, о чем думает сейчас его спутник. — Завтра будем на месте. Завтра ты начнешь свой путь в подвалы одной из ваших проклятых башен!

— Не от цирроза, — сказал Фриний. — Подобные тебе издыхают не от цирроза, а от ненависти и презрения. В том числе — к самим себе.

— А разве меня есть за что любить? — ехидно полюбопытствовал Кепас.

— Спроси у тех детей, которых ты спасал от зандробов, не у меня.

Тропарь расхохотался:

— Зачем спрашивать? Я видел их лица и взгляды, слышал, о чем они шептались у меня за спиной, — и этого мне вполне хватает. Ты чересчур наивен, чародей. Даже для чародея — чересчур!

Весь день они провели в молчании. Верблюды тревожно ревели и несколько раз норовили улечься, но, погоняемые ударами палок, продолжали идти дальше. К вечеру на горизонте, по-прежнему затянутом серой пеленой (или — уже Пеленой?..) показался замок. Точнее, развалины замка, что выяснилось, когда путники подъехали ближе.