Таким образом, чтобы вести процесс, англо-бургиньонским судьям в 1431-м нужно было просто заявлять во всеуслышание, что они действуют, ревнуя о вере, и не имеют иных побуждений. Они это и заявляли. И они могли приводить в качестве свидетельств против Девушки любые слухи, распускавшиеся из англо-бургиньонского лагеря: согласно «Directorium Inquisitorum», они могли принимать любые показания, кроме как в случае смертельной вражды, наличие коей, как сказано, определяли опять-таки судьи; при этом «сомнение [относительно верности доносов] исчезает во всех случаях, если свидетели известны как люди добродетельные и честные», – а с точки зрения судей 1431-го их англо-бургиньонские единомышленники были, разумеется, и добродетельны, и честны. Имена доносчиков обвиняемому не сообщались никогда. И уже двух свидетелей, «заслуживающих доверия», было достаточно для обвинительного приговора.

Бернар Гюи пишет в своей «Practica», что из заявлений самого подсудимого инквизитор имеет право «выбирать те, которые, по его мнению, более всего выражают истину», т. е. вырывать те фразы, которые могут в наибольшей степени «обличить» подсудимого. Это то, что руанские судьи сделали под конец процесса, извлекши из протоколов допросов свои 12 обвинительных статей. Так же точно они с самого начала обращались со всеми материалами следствия: выбирали то, что могло пригодиться для осуждения.

Перед началом процесса Кошон распорядился собрать сведения о Жанне в её родных местах. Никола Бальи, который в 1430–1431 гг. был сельским нотариусом при англо-бургиньонской власти в районе Шомона, показал спустя 25 лет на процессе Реабилитации, что «Жан де Торсене, тогдашний шомонский бальи, поручил ему вместе с покойным прево Анд ело провести дознание о Девушке Жанне». Они опросили двенадцать или пятнадцать свидетелей. Результат, который они предъявили, оказался таков, что «оный бальи обозвал нас изменниками-арманьяками».

Со своей стороны руанский житель Жан Моро показал: «Я знал одного видного человека из Лотарингии, который рассказал мне, что был специально назначен провести дознание в родных местах Девушки, что он и сделал, и передал собранные им сведения епископу Бовезскому в надежде получить денежное вознаграждение за свой труд и расходы; а епископ ему сказал, что он изменники негодяй. И денег своих он не получил, потому что его сведения показались епископу бесполезными. Собрал он их в Домреми и в пяти или шести соседних приходах. Из них явствовало, что была она очень благочестива и часто ходила в маленькую часовню, где было изображение Божией Матери».

Собранные сведения всё же не оказались вовсе «бесполезными». Среди них было вот что: «опрошенные мною свидетели рассказывали мне многократно, – продолжает свои показания Никола Бальи, – что девочки из Домреми имеют обычай весною и летом ходить под Дерево фей. Во время дознания я также констатировал, что Жанна со своим отцом и матерью бежала в Нефшато, где и была по-прежнему в сопровождении своего отца в доме некой Ла Русс».

Инквизиционный трибунал, имея целью уничтожить подозрительное лицо, вовсе не был обязан задерживаться на том, что это лицо было как будто благочестиво и ходило в какую-то часовню среди леса: важно было, что в детстве это лицо предавалось неким языческим суевериям и что потом это лицо видели на постоялом дворе, едва ли не в притоне. Добавив к этому слухи – «общую молву», по инквизиционной терминологии, – распущенные «добродетельными и честными» англо-бургиньонами, можно было получить исходные позиции для обвинения.

На втором – предварительном – заседании трибунала, 13 января 1431 г. (первое состоялось 9-го), Кошон «зачитал сведения, полученные в родных местах этой женщины и в иных местах», а также «некоторые пункты, составленные частью по этим сведениям, частью по общей молве». По этому материалу – частично уже обработанному – «было постановлено составить в должной форме некие статьи». Эти статьи – вторая обработка – были зачитаны 23 января, после чего советнику трибунала Ла Фонтену было поручено обработать ещё этот материал и дополнительно опросить каких-то свидетелей. Наконец 19 февраля был зачитан результат работы Ла Фонтена: составленные им статьи и полученные им показания. По этой последней обработке и было признано «наличие достаточного основания для предания суду».

Вот всё, что сказано об этом в тексте процесса 1431 г. Как видно из обвинения, судьи «выбрали» из показаний, полученных в Домреми, и приспособили к «неким статьям» то, что имело отношение к Дереву фей и к постоялому двору в Нефшато. А самих показаний никто больше не видел. Один из нотариусов процесса, Маншон, говорит: «Если бы показания были предъявлены, я бы их включил в текст процесса». Факт тот, что их там нет. Второй нотариус, Буагийом, тоже говорит, что «никогда этих показаний не видел».

Но если по духу и по букве инквизиционного права судьи могли «выбирать» – вырывать из контекста – отдельные данные предварительного следствия и отдельные слова обвиняемой, пригодные для установления той «истины», которую они стремились установить, то где остановиться на этом пути? Они и пошли ещё дальше. По словам Изамбара, сама Жанна сказала им однажды: «То, что против меня, вы пишете, а того, что за меня, вы не хотите писать»… Нет действительно сомнения в том, что в некоторых случаях судьи во время допросов попросту запрещали вносить в протокол те её заявления, которые могли особо затруднить осуждение «этой женщины, сильнейшим образом подозреваемой в преступлениях еретического характера».

Далее. Чтобы объявить её ведьмой, судьям было бы очень выгодно опровергнуть её девственность. По словам Лефевра, она сама сказала однажды, когда её спрашивали, откуда её прозвище «Девушка»: «Смело могу сказать, что я такова, а если вы не верите, пусть меня осмотрят женщины». Как говорит Массье, осмотр произвела с другими женщинами сама герцогиня Бедфорд и после этого старалась внушить страже, чтоб с Девушкой обращались пристойно (Буагийом добавляет, что во время осмотра Бедфорд сам подглядывал тайком из соседнего помещения). Врач Ла Шамбр и Монне, состоявший писцом при Бопере, подтверждают, что слышали об этом осмотре. Руанский житель Жан Марсель рассказывает со слов портного Жанне Симона: после осмотра герцогиня Бедфорд послала Симона к Девушке с предложением сшить ей женское платье; воспользовавшись случаем, этот хам «ласково взял Жанну за грудь» и получил оплеуху.

Тома Курсельский говорит: «Я слышал от Кошона, что её девственность была установлена. Если бы оказалось иное, то об этом на процессе не умолчали бы». Но тот факт, что она оказалась девственной, обошли молчанием.

Конечно, этот факт был судьям чрезвычайно неприятен. Но в больной психологии людей, имевших полное диалектическое объяснение всех вещей и отстаивавших всеми средствами своё положение монопольных держателей истины, дьявол чем дальше, тем больше обнаруживался везде. Чем больше рационалистическая система вытесняла непосредственное ощущение светлых сил, тем больше росла демономания. Раньше Церковь считала суеверием и вредным заблуждением самую веру в существование колдовства. Но в начале XIV века папа Иоанн XXII – тот самый, который окончательно осудил «духовное» францисканство, – жил уже в постоянном паническом страхе перед колдовством и распорядился истреблять колдунов. Затем в конце столетия, в 1390 г., Парижский университет со своей стороны вынес против колдунов особое постановление, после чего два послания Св. Престола великому инквизитору Франции в 1409 и в 1418 гг. положили начало беспощадному преследованию. Нет сомнения в том, что убеждаясь всё более в поразительном могуществе Врага и распространяя вокруг себя эту веру, учёные клирики толкали людей заниматься чёрной магией, а в некоторых случаях начинали заниматься ею и сами. Страх и садистская жестокость подхлёстывали друг друга, создавая «непревзойдённо демоническое мироощущение, куда не проникал уже ни единый луч христианской любви. Если непредвзято посмотреть, какие необъяснимые силы ворвались в мир вместе с верой в колдовство, то увидать в этом можно только непосредственное действие самого дьявола» (Вальтер Нигг).