Процесс, таким образом, может закончиться только смертью обвиняемой: если церковный трибунал не найдёт способа отправить её на костёр, то англичане её замучают в тюрьме или, проще, по своему обыкновению зашьют в мешок и бросят в Сену. Пока же она для её осуждения выдаётся церковному правосудию на время допросов и суда, а в остальное время остаётся в руках английских военных властей.

Возражения, даже формальные, мог, однако, вызывать тот факт, что Девушка, преданная церковному суду, находится в руках церковного правосудия не всё время и содержится не в церковной тюрьме. По словам Тома Курсельского, «многие асессоры считали, что её следует содержать в церковной тюрьме»; но он «не помнит, была ли об этом речь на заседаниях». Ладвеню же утверждает, что в начале процесса Кошон поставил на обсуждение именно этот вопрос: «следует ли её держать в светской тюрьме или в церковной; по этому поводу было постановлено, что пристойнее держать её в церковной тюрьме» (где по крайней мере, за ней смотрели бы женщины); «но епископ заявил, что он этого не сделает, чтобы не вызвать неудовольствие англичан». В действительном положении вещей не менялось решительно ничего, но формально английская военная тюрьма была превращена в тюрьму церковную. И на этом всё кончилось. Те же люди, которые говорят, что знали, какой воистину ад Девушка переживала в руках английских «живодёров», тут же добавляют сами про себя: «Никто не решался возражать против её нахождения в светской тюрьме».

И тут они тоже могли находить для себя оправдание в своём абстрактном мышлении и в своём формальном юридизме. Как и для всякого трибунала, состоявшего на службе у тоталитарной системы, для Инквизиции, основанной ровно за 200 лет до этого (в 1231-м), человек подозрительный был уже врагом, потому что он подозрителен, и не заслуживал никакой жалости. В начале XIV века тулузский инквизитор Бернар Гюи прямо писал в своей «Practica», ставшей одним из руководств для инквизиционных трибуналов вообще: «К полному оправданию можно прибегать лишь в самых редких случаях и в виде особой милости». Задача была – сломить обвиняемого и добиться от него признания или таких заявлений, которые позволили бы его обличить; и для этого все средства были годны: всевозможные «хитрости», которые подробно перечисляет арагонский инквизитор Эймери в своём «Directorium Inquisitorum», ухудшение тюремного режима, на котором особо останавливается инквизитор Никола Аббевильский. Во время дознания, проведённого Филиппом IV в 1306 г., жители Альби и Корда писали королю: «Множество несчастных умирает от отсутствия кроватей, от тюремной скученности и грязи, от многократно повторяемых пыток, а инквизиторы вырывают у них тысячи ложных признаний». «Инквизиторы, – писал Бернар Гюи, – могут действовать просто и прямо, без пререканий адвокатов, без видимости суда, без обсуждений, проволочек и многочисленных затруднений, которыми обычно стесняют себя гражданские суды». И не только нормы гражданского правосудия не обязательны для Инквизиции, но и любые правила морали. Каждый инквизитор получал полную индульгенцию на всё время исполнения своих функций, и кроме того, его обычно сопровождал «товарищ», «socius», специально уполномоченный отпускать его любой грех. Как всегда при подобной постановке вопроса, доносительство возводилось в добродетель. Уже основатель Инквизиции, папа Григорий IX, «поздравлял» лангедокского инквизитора Робера Ле-Бугра «с тем, что родители в своём рвении о вере доносили на своих детей, супруги доносили друг на друга, и никто не жалел ни отца своего, ни лучшего друга. И Бернар Гюи рекомендовал принимать доносчиков «с великой милостью и лаской, предоставляя им всё необходимое», ибо «такие обратившиеся еретики многоразличным образом направляют и продвигают дело веры и работу Инквизиции, как это можно было видеть на многих примерах». Всё это, конечно, для спасения рода человеческого, и притом – самое замечательное – не нарушая древнего правила, что «Церковь ненавидит кровь» и никого не казнит: еретик, осуждённый Инквизицией, «выдавался светской власти» с просьбой пощадить его жизнь, после чего компетентный чиновник светской власти был обязан в течение ближайших пяти дней сжечь еретика на костре или, в крайнем случае, его повесить, а если он этого не делал, то сам подпадал под отлучение от Церкви и через год привлекался к ответственности как еретик. Если Церковь могла посредством такой словесной магии оставаться «чистой от крови», то почему было не превратить словесно в «церковную тюрьму» застенок, в котором английские «живодёры» истязали Жанну д’Арк? А процесс Жанны д’Арк был процессом инквизиционным.

Это пытались отрицать без оснований. Процесс такого рода и не мог быть иначе как инквизиционным, и англо-бургиньонские клирики знали это лучше, чем кто бы то ни было. Заминка же с участием официального представителя Инквизиции в начале процесса возникла по чисто формальным причинам, именно потому, что все эти люди были законниками-буквоедами. Руанский викарий великого инквизитора Франции Жан Леметр был приглашён Кошоном в состав трибунала 19 февраля, за два дня до начала допросов, но «высказал сомнение», распространяются ли его полномочия на процесс, который в Руане ведётся экстерриториально, как бы вне Руанской епархии. Началась переписка с великим инквизитором Жаном Гравераном на предмет получения от него специальных полномочий, а тем временем в ожидании ответа Леметр «изъявил согласие», чтоб Кошон вёл процесс один, без него. Это он официально подтвердил в зале суда на второй день допросов, 22 февраля: «Насколько я могу и насколько это в моей власти, я был и остаюсь вполне доволен тем, чтобы вы продолжали вести этот процесс». Наконец 12 марта Кошон получил ответ от Граверана и тотчас сообщил его Леметру. Великий инквизитор писал, что «по основательным причинам лишён возможности лично прибыть в Руан», и уполномачивал Леметра замещать его «в деле этой женщины до окончательного приговора включительно». По инквизиционному праву инквизитор мог действительно передать свои полномочия своему викарию, «как если бы лично присутствовал сам». На следующий же день, 13 марта, Леметр вошёл в состав трибунала в качестве представителя Инквизиции наравне с Кошоном, «что мы и объяснили милосердно вышеназванной Жанне». Все должностные лица трибунала (включая английских стражников), назначенные ранее Кошоном, были теперь назначены Леметром «на те же должности в Святейшей Инквизиции». Упвиль говорит, что в дальнейшем видал Леме-тра «в замешательстве» и даже «в испуге»: временами ему тоже начинало казаться, что на Жанне Дух Святой. Но до конца процесса Леметр просидел исправно. И дело не в том, что творилось в голове у Леметра, а в том, что присутствие представителя Инквизиции придавало процессу инквизиционный характер и позволяло вести его в духе и по законам этого учреждения. Что касается Граверана, то он после осуждения и смерти Девушки со своей инквизиционной кафедры в Париже оплевал её память.

Только инквизиционный трибунал имел формальную возможность пройти мимо основного возражения, высказанного самой Девушкой: «Вы – мой враг, и вы меня судите». Правда, Инквизиция признавала за обвиняемым право отвода свидетелям и судьям, если они «принадлежат к враждебным партиям», если «живут среди врагов обвиняемого» (или если обругали обвиняемую женщину «блудницей», – что одно уже могло обосновать отвод прокурору Эстиве в 1431-м). Но судьи-инквизиторы решали сами, основателен ли отвод, заявленный обвиняемым, например «наличествует ли действительно смертельная вражда».