Через два года после мученичества Жанны Жан Жувенель дез-Юрсен, став преемником Кошона на епископской кафедре в Бове, горько жаловался арманьякским Генеральным Штатам, думая, вероятно, в первую очередь о своём предшественнике:

«Где те архиепископы, епископы, прелаты и иные церковные люди, которые жили бы так, как повелели святые Соборы и каноны? Где слышны их молитвы за бедный народ, о прекращении народных несчастий? Стоит возникнуть бандам, как они станут сами бандитами, будут плодить ещё большее размежевание, будут путаться в денежные дела, захотят получать от короля великие пенсии, иметь через него великие доходы, которые им следовало бы обращать на общественное благо… Ты, церковный человек, что ты пристаёшь к женщине, молящейся Богу перед алтарём? Даже язычники ставили жрецами только людей целомудренных… Церковные люди должны творить милостыню и заботиться о бедных, а не ухищряться о собственном обогащении. Но боюсь, что мало теперь таких».

Нужно сказать со всей ясностью: в этом англо-бургиньонском клире, вскормленном бургиньонским Университетом, есть террористический дух, которого, безусловно, нет в буржском королевстве, и в нём нет той моральной опрятности, которая всё же присуща арманьякскому клиру, вышедшему в большинстве своём из школы Жерсона. «Ругань, драки, ношение оружия, истории с похищенными девицами и наложницами, кражи, хищения – вот что мы находим почти повсеместно, в Бове, в Париже, в Руане», – пишет Шампьон, как никто изучивший этот мир. Прокурор Кошона в Бове Никола де Паси вступает в драку с архидиаконом из-за какой-то женщины дурного поведения и в дальнейшем садится в тюрьму за ряд скандальных историй. Священник Массье, исполняющий на суде над Девушкой обязанности судебного пристава, в дальнейшем попадает под суд за оскорбление общественной нравственности.

Арманьякские клирики жерсоновского толка были способны на жертву. Многие из них погибли в революцию 1418 г.; те, которые спаслись в Пуатье, зачастую отказывались от доходов и мест, чтобы не изменять своей «линии». Они были галликанами и сторонниками Собора – и остались такими навсегда; они были патриотами и монархистами – и всегда оставались патриотами и монархистами. Англо-бургиньонские университетские клирики, торжественно заявлявшие Святой Жанне, что они суть (буквально) «светочи всяческой науки», держались возвещённой ими истины ровно до того момента, когда успех окончательно и явно склонился на противоположную сторону. Тогда они все, почти без исключения, перебежали на сторону национальной монархии— благо монархия, восстановленная Святой Жанной, никогда не сводила счётов ни с кем и никого не преследовала ни за какое прошлое.

Тома Курсельский на процессе 1431 г. был в числе шести официальных делегатов Университета, ходил почти на все заседания, был одним из четырёх человек, голосовавших за пытку, затем вместе со всеми голосовал за осуждение и за смерть. В 1456 г. на процессе Реабилитации он вообще ничего припомнить не мог. В промежутке он через четыре года после смерти Девушки на Аррасском конгрессе переметнулся на сторону национальной монархии и потянул за собой Университет, стал канцлером Университета, принял непосредственное участие во всей церковной политике восстановленной монархии, громил на Соборе папство, под конец жизни ещё раз «сменил вехи» и примирился со Св. Престолом, несколько времени прожил даже при дворе папы Николая V и умер в почёте и богатстве, успев ещё произнести надгробную речь на похоронах Карла VII. Энеа-Сильвио Пикколомини о нём писал: «Исключительный по учёности богослов… муж, по своему знанию достойный преклонения и любви, скромный в то же время и полный сдержанности, никогда не поднимавший глаз от земли, как некто, не желающий быть замеченным». Энеа-Сильвио Пикколомини мог, впрочем, из некоторого внутреннего сродства особо понимать Тома Курсельского. Сам он был одним из вождей соборного движения – до того момента, когда стал папой Пием II, после чего окончательно осудил учение о первенстве Собора: «Отвергните Энеа, Пия примите».

Тома Курсельскому на процессе Реабилитации просто отшибло память. Другие выступили ярче. Те же люди, которые в 1431 г. исправно ходили на заседания, голосовали за осуждение и голосовали за казнь, в 1456 г. стали расписывать на все лады, как им было ужасно её жаль, как они всем возмущались и как оплакивали её смерть. Изображая самих себя бедными, запуганными, терроризированными людьми, они всё валили на англичан и на покойников – на Кошона, на Эстиве и на Луазелера. Спору нет, что Кошон несёт самую страшную ответственность, и кое-какой «нажим», конечно, был. Но один из немногих независимых людей, от этого нажима действительно пострадавший (хотя и не Бог весть как), Никола Упвиль, на процессе Реабилитации показал прямо: «Что касается страха, под влиянием которого будто бы действовали судьи, я в это не верю; процесс они вели по собственной воле, в особенности епископ Бовезский, который, вернувшись из поездки за Девушкой, радостно об этом говорил с королём и с Уорвиком. По моему мнению, судьи и асессоры в огромном большинстве по доброй воле приняли участие в процессе». В этом же смысле высказались и другие руанские клирики, не скомпрометированные лично в трагедии 1431 г.: «Не верю в угрозы и террор, они действовали больше из подхалимажа, а в особенности за деньги» (Тома Мари), «действовали по собственной воле» (Рикье). И даже один из нотариусов процесса, Такель, показал: «Я никогда не видел ни террора, ни угроз».

Такель преувеличивает— кое-какой нажим, повторяем, был: Упвиль за свою независимость действительно попал на короткое время в тюрьму, Изамбар как будто на самом деле подвергался каким-то угрозам, кое-кому другому однажды придали рвения, пригрозив лишить недельного содержания. Но не более. И этого было совершенно достаточно. «Сознательные» знали, чего хотели, а остальные, сделанные будто на один манер, за ними шли, чтоб не наживать неприятностей, конечно, но и из дисциплины, из уважения к авторитету старших товарищей, из приверженности к общему абстрактному мышлению. По словам того же Упвиля, когда процесс разыгрался, некоторые, слушая Девушку, временами задавались вопросом: да может ли она так говорить, если движимы не Духом Святым? То же примерно показал Лефевр, то же про себя самого показал Маншон. Но слова Девушки – слова необъяснимо прекрасной, поистине чудесной простоты – «сознательные» душили под тоннами своей диалектики и своего юридизма, после чего и остальные переставали, как видно, помышлять о Духе Святом – лишь бы всё выходило диалектически и формально юридически правильно. Так они были обучены. И в конце концов голосовали все: «Измышление или дьявольское наваждение», «передать в руки светской власти».

Необходимы были только легальные юридические формулы, и их изыскивали изощрённо.

* * *

* * *

Английское правительство, пртобретя Девушку в собственность, содержало её в своей тюрьме и отнюдь не собиралось с нею расстаться. Между тем, чтобы её мог судить церковный трибунал, она должна была находиться во власти церковного правосудия. Формальное решение этой задачи было дано грамотой, написанной Кошону от имени английского короля 3 января 1431 г.

«Повелеваем и соглашаемся, чтобы каждый раз и все разы, когда вышеназванный отец наш во Господе рассудит сие за благо, оная Жанна выдавалась ему нашими подданными и чиновниками, телесно и фактически, для допроса и для ведения её процесса, по Богу, по разуму, по божественному праву и по святым канонам… Однако мы имеем намерение взять оную Жанну назад в наши руки в случае, если она не будет уличена в выдвинутых против неё обвинениях или в каких-либо иных, касающихся веры».