Сытый интеллектуальный сноб писал в благополучную эпоху, что нельзя верить такого рода рассказам. Сейчас это вдвойне стыдно читать. В реалии женских концлагерей XX века поверить пришлось. В XV веке воевать во Францию шли подонки английского общества, и грабительская война с репрессиями над населением развращала их ещё больше. Нет никаких оснований приписывать этим «живодёрам» («houcepilleurs», как их называли во Франции) больше благородства и человечности, чем освенцимским эсэсовцам или чекистам ГУЛАГа. И я совершенно уверен в том, что всех женщин, замученных в подобных учреждениях в XX веке, на небе встречает Святая Жанна.

Её «ужас» перед выдачей в руки англичан был слишком оправдан. Но, вероятно, она не вполне отдавала себе отчёт в том, что с ней будут делать учёные клирики.

* * *

Из 113 лиц, принявших непосредственное участие в суде над девушкой, от 80 до 86 были так или иначе связаны с Парижским университетом. Шампьон вынес даже отчётливое впечатление, что в большинстве случаев мы тут имеем дело с «товарищами по школьной скамье». Кроме того, окончательное осуждение Девушки было вынесено по официальной консультации Университета в целом.

Составляя сильнейшую интеллектуальную корпорацию тогдашнего европейского мира, эти люди были, прежде всего, необычайно в этом смысле довольны собой – довольны тем, что благодаря их учёности для них всё ясно и нет вопроса, которого они не могли бы решить. Пример этого открыто исповедуемого самодовольства мы видели только что, но оно и вообще выпирает на каждом шагу. Имея окончательный «ответ на все вопросы о Боге и о мироздании», они во всём и всегда интересовались только своими диалектическими построениями, одним из которых была англо-французская персональная уния. Выведенная ими самими по законам дискурсивного разума, эта уния позволяла им строить на будущие времена планы вечного мира, а если английские «живодёры» тем временем закапывали живыми в землю нормандских баб, то виноваты в этом, с точки зрения Университета, были нормандские бабы. Реальность, всякая реальность была обязана подчиняться их логическим построениям, в том числе (и прежде всего!) реальность божественная. Желю писал в своём меморандуме о Девушке, что Бог послал её «посрамить всех, кто верит в Бога так, будто не верит». Парижский университет признавал Бога постольку, поскольку Он оставил им, учёным клирикам, мир томистский, в котором всё постижимо для них и где даже вмешательство Бога, в конце концов возможное, может протекать лишь при условиях, им известных, и в формах, ими предусмотренных. Постоянное присутствие Божие, которое неграмотная девочка ощущала всегда и везде, было для них смертельно. Уже сжёгши её на костре, они продолжали её ненавидеть за то, что «она отказалась повиноваться какому бы то ни было человеку на земле, какими бы достоинствами он ни блистал». Отказалась действительно: «Я думаю, Церковь и Господь – одно и то же… Во всём я отдаю себя на волю Господню… Все мои дела и слова я отдаю на суд той Церкви, которая на небе». Для неё эта «Церковь, которая на небе», присутствовала постоянно и на земле, она её просто ощущала всё время. И этого они как раз допустить не могли – не могли ни на минуту допустить того, что у нас выразил Хомяков: «Видимая Церковь существует, только поскольку она подчиняется Церкви невидимой и, так сказать, соглашается служить её проявлением». Их видимая Церковь на земле существовала как огромный механизм, по законам их диалектики, согласно их логическому мышлению.

В своём интеллектуальном самодовольстве эти люди были, вероятно, искренни, искренне считали, что они – соль земли, всё знают и предназначены всем на земле руководить. Мне хотелось бы даже найти среди них людей по-своему крупных, аскетических фанатиков. Но должен признаться, что это при всём желании не удаётся. И в этом, по-видимому, тоже сказывается своего рода закон. Нужна известная умственная и моральная ограниченность, чтобы решить, что я из книг узнал решительно всё и всё могу благодаря книжному учению. Олигархии, вскормленные такой интеллектуальной жвачкой, обычно состоят из людей довольно низкого качества— это можно проверить как будто и в XX веке. В XV веке «надменность от книжного учения», о которой писал Жерсон, уже в революционном терроре, в 1413 и в 1418 гг., переплеталась с самой обыкновенной алчностью, с очевидным садизмом и со сведением личных счётов. Люди, осознавшие себя солью земли, привыкли добиваться своих целей насилием и при этом отменно устраивали все свои личные дела на земле. У них была спайка в том смысле, что они тянули друг друга наверх (тянули за собой и своих родственников и всевозможных клиентов), – была дисциплина в том смысле, что все они говорили в унисон и голосовали когда полагалось, как полагалось. Вне этого они разрешали себе более или менее всё. И Девушка, всю жизнь «не слушавшая никого», т. е. отказывавшаяся говорить в унисон с кем бы то ни было, была им противна ещё и потому, что она излучала чистоту.

Англо-бургиньонский режим был, вероятно, самым клерикальным (притом ультрамонтанно-клерикальным) режимом, какой когда-либо был во Франции. Епископы и аббаты, в большинстве своём питомцы Университета, сидели толпами во всех учреждениях, начиная от королевского Совета. И богатели безудержно.

Почти сразу после переворота 1418 г. Кошон имел уже годового дохода около 2000 фунтов (тогда ещё не обесцененных). Затем он с каждым годом совмещает всё больше должностей со связанными с ними окладами. Он – викарий архиепископа Реймского, архидиакон в Шартре, каноник в Реймсе, в Шалоне, в Бове, капеллан часовни герцогов Бургундских в Дижоне, обладает бенефицией в Байезской епархии, он – епископ-граф Бовезский, член Совета «короля Франции и Англии» и по одной этой должности получает 1000 фунтов в год. После освобождения Бове и его бегства оттуда буржское правительство конфискует его тамошние доходы, но английская власть предоставляет ему «в возмещение» ренту «с торговых рядов и мельниц» города Руана.

Должности, звания и доходы сыплются и на других представителей высшего англо-бургиньонского клира. Епископ Теруанский Людовик Люксембургский (брат Иоанна), который уведёт из-под носа у Кошона руанскую кафедру, в дальнейшем выдаст свою молоденькую племянницу за стареющего Бедфорда и на этом составит себе колоссальнейшее состояние. Епископ Нуайонский Жан де Майи – один из крупнейших финансистов нарождающегося европейского капитализма.

Этажом ниже – та же картина. Бопер, уже известный нам, став полукалекой после какой-то истории с разбойниками, получил от папы специальное разрешение получать оклады по должностям, которых он фактически не мог исполнять. Никола Миди, игравший на суде над Девушкой почти столь же значительную роль, заболев проказой, так же точно сохранил доходы от всех своих должностей.

За доходные церковные должности дерутся, их захватывают всеми возможными средствами. Луазелер, играющий на процессе едва ли не самую отвратительную роль, сидит с 1421 г. каноником в Руане благодаря тому, что захватил место Равено – политически ненадёжного члена капитула.

Уже в 1418 г. в Париже политическая неблагонадёжность послужила поводом для массовых экспроприаций в личную пользу победителей. Эта практика продолжается. В октябре 1420 г. бовезские каноники, как видно, не без некоторого сопротивления, «изъявили готовность подчиниться повелениям Св. Престола» и «возблагодарить Всевышнего» за назначение к ним Кошона, но один из деканов не пожелал присутствовать при въезде нового епископа; Кошон немедленно конфисковал его доходы. Зато он потянул за собой своих людей. В последующие годы какая-то доходная церковная должность в Бове оказалась вакантной после смерти его собственного брата и была им передана его служителю Жилю де Ла-Фоссу. А его главным подручным на суде над Девушкой, прокурором трибунала, окажется Эстиве, его каноник из Бове, которого все свидетели описывают как бесчестного и наглого подхалима.