жизнь, чтоб я никого не трогал, и меня чтоб никто не трогал. Я хочу, чтобы обо мне позабыли, и чтоб Сталин не вспоминал даже моего имени»[1520]. Но товарищ Сталин, на беду Зиновьева и Каменева, обладал «исключительной памятью».

В отличие от Томского, Бухарин имел неосторожность прийти на квартиру к Радеку (это было не ранее февраля 1934 г.), где застал Зиновьева, когда последний заглянул к Карлу Бернгардовичу за книгами. По словам Николая Ивановича, в которых непозволительно усомниться, «Зин[овьев] тогда пел дифирамбы Сталину»[1521]. Никаких политических высказываний не позволили себе тогда ни Бухарин, ни Зиновьев. В отличие от Кисловодска, суровый столичный климат к обсуждению сталинского диктата не располагал.

Разговоры с интеллигентской критикой власти не помешали Зиновьеву и Каменеву принять участие в работе печального знаменитого XVII съезда ВКП(б), который прошел в Москве в период с 26 января по 10 февраля 1934 г.

Григорий Евсеевич без задних мыслей признал правоту Климента Ефремовича Ворошилова, заявившего о том, что «…никогда еще силища рабочего класса не чувствовалась так очевидно, как на этом съезде партии», подобных «съездов партия еще не имела», подобных «…побед, о каких слышала партия в докладе товарища Сталина, до сих пор еще не было»[1522].

Зиновьев подчеркнул, что ему приходилось исключительно по его «собственной вине […] говорить только об ошибках и […] представлять собой живую иллюстрацию того, в борьбе с какими уклонами […] и вопиющими отходами от ленинизма партия во главе с ее руководством достигла тех успехов, к которым сейчас присматривается весь мир»[1523].

Сталин едва ли поверил Зиновьеву, когда тот декларировал, что он «…изжил полностью, до конца, всю ту свою антипартийную полосу», которая привела его «в такое положение отчуждения от партии, в котором я был целый ряд лет»[1524]. Характерно, что Зиновьев признал правоту Кагановича, внесшего решающий вклад в формирование «культа личности» Сталина (Лазарь Моисеевич вещал о том, что «партия должна еще присмотреться к работе» бывших оппозиционеров).

Вызывает некоторое недоверие заявление Зиновьева о том, что он «читал и перечитывал» основные работы Сталина, «которые являются квинтэссенцией ленинизма в данную эпоху», и убедился в процессе чтения сомнительного до 1952 г. классика в том, сколь «…неправильна была всякая попытка другого истолкования»[1525].

Как водится, после покаяния в давних «грехах» Зиновьев подчеркнул правоту Сталина в «узловых»[1526] вопросах о возможности «построения социализма в одной стране»[1527] и «в крестьянском вопросе»[1528], притом что вообще-то Сталин проводил коллективизацию советской деревни в соответствии с давними предложениями осужденного «партией» Троцкого («и примкнувшего к» нему в 1926 г. Зиновьева) и допроводился до признания «головокружения от успехов» – конечно, плохих администраторов («ретивых обобществителей») хорошего Хозяина.

Войдя в «литературный раж», Зиновьев договорился до признания того сомнительного факта, что «в книге великой освободительной борьбы пролетариата […] четыре имени: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин – стоят рядом»[1529]. Григорию Евсеевичу было, по его уверению, «особенно стыдно»[1530] за личные нападки его и других бывших оппозиционеров на руководство ВКП(б), и прежде всего на новоявленного классика марксистско-ленинской теории[1531].

Позднее (1935), уже будучи арестован, Зиновьев заявит: «Я был искренен в речи на XVII съезде и считал, что только в способе выражений я “приспособляюсь” к большинству. А на деле во мне продолжали жить две души»[1532]. Политик способен заставить себя не заниматься политикой, но не интересоваться ею вовсе – не может.

Каменев, получивший на XVII съезде ВКП(б) слово вскоре после Зиновьева, каялся, как водится, менее истово. Однако и он сразу же заявил о том, «…XVII партийный съезд не успел еще закончить своих работ, но он уже несомненно вошел в мировую историю под именем, стихийно созданным массами и оправданным историей, под именем съезда победителей. И, действительно, все отчеты, которые мы здесь слушали и, прежде всего, конечно, замечательнейший документ мирового коммунистического движения – доклад т. Сталина, все речи, за единичными исключениями, которые были здесь произнесены, – все это летопись побед, демонстрация оправданной жизнью политической прозорливости, великой пролетарской энергии и грандиозных, невиданных достижений по пути к социализму»[1533].

На Каменеве, по его признанию, лежала «…печальная обязанность на этом съезде победителей представить летопись поражений, демонстрацию цепи ошибок, заблуждений и преступлений, на которые обрекает себя любая группа и любой человек, отрывающиеся от великого учения Маркса – Энгельса, Ленина – Сталина, от коллективной жизни партии, от директив ее руководящих учреждений»[1534]. Лев Борисович заявил о том, что его предыдущие «ошибки» – это «перевернутая страница жизни, прошлое, труп, который я могу так же спокойно, без личных чувств анатомировать, как я анатомировал в былые времена и, надеюсь, смогу еще анатомировать политические трупы врагов рабочего класса, меньшевиков или троцкистов»[1535].

Каменев заявил об «ошибках», допущенных им при жизни Ленина, самой главной из которых была «сделанная в великие октябрьские дни»[1536], и подчеркнул: «Подлинные злоключения моей политической деятельности надо датировать с того момента, когда трудности продвижения победоносного пролетариата в деле строительства социализма […] были неизмеримо осложнены смертью нашего вождя Владимира Ильича»[1537].

О себе, Зиновьеве и других бывших деятелях Новой оппозиции Каменев заявил: «Мы заколебались в том, в чем колебаться не было позволено ни одному коммунисту»[1538], «затем от этих колебаний перешли к […] настойчивым попыткам навязать свои ошибочные взгляды партии, к борьбе против нее, к противопоставлению нашей группы всей партии и ее руководству»[1539]. И, что уж никак не соответствовало дейсвительности, зиновьевцы «…покатились по такой дороге, которая должна была привести к контрреволюции»[1540].

Каменев рассказал съезду и об их с Зиновьевым союзе с Троцким, и о его переговорах 1928 г. с Бухариным.

Обобщив шестнадцатилетний опыт «существования первого пролетарского государства», Каменев разделил историю этого государства на две эпохи: «Первая эпоха, обнимающая первое восьмилетие, эпоха создания в боях Гражданской войны, укрепления и организации основ пролетарской диктатуры, создания предпосылок для социалистического строительства – это эпоха, которая обнимает период от 1917 до 1925 г., эпоха, когда нашим вождем, когда теоретическим руководителем и передовым бойцом был Ленин. Вторая эпоха, когда на основе достигнутых завоеваний надо было провести реорганизацию всего экономического базиса страны, – эпоха, когда нужно было решить вопросы, еще не решенные в первую эпоху, эпоха, которая обнимает период второго восьмилетия, от 1925 г. до сегодняшнего дня, и которая продолжится, конечно, впредь, эпоха, когда теоретическим руководителем всей работы партии, ее практическим вождем, ее командиром был т. Сталин»[1541].

Каменев предложил собравшимся взглянуть «с точки зрения 1925 г.», в котором Зиновьев и его ленинградцы бросили вызов Москве, «на 1933 г.» и спросить себя, «превращена ли аграрная страна 1925 г. в передовую индустриальную страну 1933 г.». На это, по словам