показал мне махрово-кулацкую контрреволюционную правую платформу, то я вместо того, чтобы выполнить элементарнейший долг члена большевистской партии, который я отлично знал, когда не был оторван от партии, вместо того, чтобы сделать это, вместо того, чтобы потребовать от самого Стэна немедленно сообщить Центральному Комитету нашей партии все, что он об этом знает, вместо этого я стал хранить секрет Стэна, который на деле оказался конспирацией Рютина и К°»[1468].

Примечательно, что Зиновьев с Каменевым, ознакомившись с анонимной листовкой рютинцев, приняли ее первоначально за троцкистскую, «настолько тогда практически сблизились и совпали политические позиции Правых и троцкистов»[1469].

13 января 1935 г. арестованный Зиновьев написал заявление, в котором рассказал: «В 1932 г., когда началось “оживление” всех антипартийных групп, сейчас же в этой среде заговорили о “ленинском Политбюро” (то есть о том Политбюро, которое было де при Ленине – с участием моим и Каменева, и Рыкова, Бухарина, и Томского). Великодушно соглашались на то, что в нем должен быть и т. Сталин (в последнем позволительно усомниться. – С.В.). Все антипартийные элементы выдвигали опять наши “кандидатуры”. Рютинская кулацкая к[онтр] р[еволюционная] платформа ругала меня и Каменева, ставила ставку на новых людей, на своих “практиков”, но тоже в последнем счете не отводила этих “кандидатур”. Бывшие мои единомышленники, жившие в Москве в последние годы, голосовали всегда за генеральную линию партии, а “промеж себя” преступно продолжали говорить хоть и не совсем по-старому (жизнь выбивала из-под ног многие “основы” платформы [19]25—[19]27 гг.), но враждебно к линии партии и ее руководству»[1470].

2 сентября 1932 г. секретарь ЦК ВКП(б) Павел Петрович Постышев, секретарь ЦКК Емельян Михайлович Ярославский и заместитель председателя ОГПУ Всеволод Аполлонович Балицкий доложили участникам Объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) о раскрытии конспиративного в ВКП(б) «Союза марксистов-ленинцев»[1471].

Предчувствуя недоброе, Зиновьев, Каменев и ряд их товарищей направили в Политбюро заявление с протестом против их очередной проработки: «Мы получили многочисленные сведения об устраиваемых в Москве, Ленинграде, Харькове и в других местах тайных, по особому отбору, партсобраний, на которых ведется клеветническая кампания против нижеподписавшихся и против всей оппозиции. Кроме того, мы имеем ряд сведений о собраниях в Москве “десяток” по особому подбору, где “при закрытых дверях” в таинственной обстановке читаются секретные документы, даются инструкции и т. д.»[1472]. Однако данное послание, напротив, во-первых, убеждало Сталина и его команду в факте обсуждения Зиновьевым и Каменевым происходящего в партии со своими единомышленниками, что всегда можно было подать как «контрреволюционную агитацию», во-вторых, свидетельствовало о том, что в партии оставались преданные Зиновьеву с Каменевым (или как минимум болтливые) кадры из лиц, допущенных на «тайные» партсобрания и входящих в «“десятки” по особому отбору».

1 октября Угланов дал показания на Стэна, на следующий день Стэн показал в ОГПУ, что ознакомил с документами «Союза марксистов-ленинцев» Зиновьева, 5 октября Зиновьев, а 9 октября Каменев признались в ЦКК, что читали документы рютинцев.

Разбор дела «контрреволюционной группы Рютина – Иванова – Галкина»[1473] состоялся 9 октября 1932 г. на внеочередном заседании Президиума ЦКК ВКП(б), причем постановление было предопределено предшествующим официальному заседанию обменом мнениями председателя ЦКК Рудзутака со Сталиным. Ян Эрнестович написал генсеку записку: «Сегодня в Президиуме ЦКК будем разбирать дело о Рютинской группе. Как лучше, решение принимать в присутствии Зиновьева, Каменева и компании, или дать им высказаться и решение принять без них?»[1474] Сталин ответил: «Лучше без них, а решение потом объявить»[1475].

Зиновьеву и Каменеву предъявили обвинение в том, что они, зная о документах Рютина, не сообщили о них в ЦК или ЦКК ВКП(б). Зиновьев с Каменевым выразили «сожаление о содеянном»[1476]. В постановлении Президиума ЦКК Зиновьева и Каменева назвали «бывшими организаторами антипартийного и антисоветского блока групп»[1477]. Оба бывших вождя Ленинградской оппозиции были вторично исключены из ВКП(б).

Троцкисты поговаривали о том, что, когда решение о повторном исключении было объявлено Зиновьеву Емельяном Ярославским, Григорий Евсеевич, задыхаясь, схватился за горло и, прошептав «Я этого не переживу!», упал в обморок[1478].

11 октября Особое совещание при Коллегии ОГПУ приняло решение о высылке Зиновьева в Кустанай и Каменева в Минусинск за недонесение о деятельности «Союза марксистов-ленинцев» (рютинцы) на трехгодичный срок[1479].

В октябре 1932 г. на квартире И.П. Бакаева состоялось совещание. Помимо хозяина квартиры на нем присутствовали Г.Е. Евдокимов, Иван Степанович Горшенин, Яков Васильевич Шаров, Артем Моисеевич Гертик. Обсуждали один-единственный вопрос – как себя вести на предстоящих партсобраниях при обсуждении «рютинской организации» и какую оценку давать поведению Г.Е. Зиновьева и постановлению ЦКК в части, касающейся его исключения из партии». Собравшиеся единогласно постановили, что Григорий Евсеевич поступил неправильно, не сообщив партийным органам о распространении рютинских документов[1480]. Бакаев и Евдокимов со товарищи в данном случае соизволили явить благонадежность. Правда, впоследствии (1935) им инкриминировали самый факт «нелегального» собрания[1481].

После второго исключения из ВКП(б) Зиновьев слег и находился на лечении в Москве. Григорий Евсеевич направил Сталину слезливое послание: «Я невиновен. А если я невольно принес вред делу, то готов сделать все, чтобы это исправить. Очень, очень прошу меня выслушать. Я твердо надеюсь, что в этой просьбе Вы не откажете, и буду ждать с нетерпением»[1482]. Опубликовавший эту слезницу Н.А. Васецкий сопроводил ее комментарием: «Зиновьев сообщил даже свой домашний телефон на Арбате, наивно полагая, что просил не зря»[1483].

27 ноября 1932 г. В.М. Молотов заявил в своем выступлении на совместном заседании Политбюро ЦК ВКП(б) и Президиума ЦКК по вопросу «О группе Смирнова А.П., Эйсмонта и др.»: «…хвостами своими Рютины – Каюровы переплелись как со Слепковыми – Углановыми, так и с Зиновьевыми – Каменевыми. Все это в достаточной мере подчеркивает политическую серьезность вопроса об антипартийную группе Рютина – Каюрова»[1484]. Укажем, что в эпоху, с нелегкой руки Р. Конквеста вошедшей в историографию как «Большой террор», за обнаружение в ходе обыска рютинской платформы полагался расстрел.

Не приходится сомневаться в том, что в разговорах с решительным И.П. Бакаевым решительный С.В. Мрачковский действительно мог заявить: «Надо убрать Сталина и других руководителей партии и правительства. В этом главная задача»[1485]. Однако не стоит забывать о том, что троцкист С.В. Мрачковский отличался значительным большим радикализмом, чем сам Л.Д. Троцкий: именно Мрачковский, если верить воспоминаниям Троцкого (а едва ли в 1929 г. Троцкий стремился облегчить Сталину жизнь оговором Мрачковского. – С.В.), выступил на фракционном заседании троцкистов весной 1926 г. против блока с Новой оппозицией[1486].

Сталинские органы госбезопасности «установили» впоследствии, на основе показаний, что «…в конце 1932 г. произошло объединение троцкистской и зиновьевской групп, организовавших объединенный центр в составе ряда лиц, и в том числе привлеченных в качестве обвиняемых по настоящему делу Зиновьева, Каменева, Бакаева (от зиновьевцев) и Смирнова И.Н. и Мрачковского (от троцкистов)»[1487]. Как Зиновьев с Каменевым могли в этот период участвовать в организации объединенного центра, если Зиновьева выслали в Кустанай, а Каменева в Минусинск[1488]?

Все заявления о том, что бывшие оппозиционеры стали