его первым директором. У Зиновьева с трудоустройством возникли проблемы. Он звонил в ОГИЗ Томскому с просьбой принять его на работу. Михаил Павлович не хотел подставляться, однако не нашел никакого формального повода для отказа. В конечном итоге Зиновьев пришел в ОГИЗ, и Томский был вынужден его принять. Зиновьев, по свидетельству Томского, «держался очень подавлено» и имел вид человека, «безвинно страдающего». Жаловался на отсутствие работы. Поскольку ЦК ВКП(б) все время подчеркивал, что Зиновьева с Каменевым можно было трудоустраивать, Томский отдал распоряжение рассмотреть вопрос о возможности принятия Зиновьева на работу и возобновить старые договоры ОГИЗ с Григорием Евсеевичем. Записку, полученную от Зиновьева, Томский переслал в ЦК – во избежание ненужных осложнений[1506].

Позднее, 13 января 1935 г., Г.Е. Зиновьев написал: «Вернувшись в 1933 г. из ссылки (где я внутренне много пережил и старался сломать в себе старые антипартийные настроения, я с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров. […] настроение было какое-то эгоцентрическое: дескать, я же себя почти совсем сломал и внутренне, я же говорю и пишу теперь так, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что все прошлое кончено и я подчиняюсь партии всерьез и окончательно; Каменев поступает так же, значит – говорил я себе – все будет кончено и у тех, кто к нам прислушивается. Не раз мы говорили тогда с Каменевым: “Ну, теперь последний шанс остаться в партии, изжить полосу отщепенства и отчуждения, поведем себя теперь по крайней мере так, что, если, скажем, через год спросят о нас и нашем поведении ОГПУ, ОГПУ ответило:

– Ничего плохого сказать о них не можем”.

Сначала косо посмотрел на мое (и Каменева) настроение даже Евдокимов. Я отлично помню ощущение, что мне даже физически трудно было говорить с ним после возвращения из Кустаная на эту тему, так как читал у него в глазах: “Ты что это – всерьез?”

Никаких организационных попыток возрождения старого действительно не делал. Но я “только” постепенно опять все-таки стал собирать все “новости”. Затем тому же Евдокимову стал “только” давать опять отрицательные характеристики многого из того, что делало партруководство. Затем с Каменевым мы стали опять подробно обмениваться всем услышанным с сооветственными комментариями и т. п.»[1507].

Если бывшие вожди Новой оппозиции капитулировали окончательно, то наиболее принципиальные «лениградские» оппозиционеры по-прежнему не сдавались. Однако нельзя не отметить тот факт, что рядовые зиновьевцы были крайне скверно информированы о настроении верхов. Есть все основания верить И.И. Котолынову, когда он заявил на допросе 12 декабря 1934 г.: «Все мы, зиновьевцы, продолжали поддерживать организационные связи, и все декларации Зиновьева об отказе от борьбы с партией рассматривали как маневренную тактику…»[1508] Но после сразу же следует фактическая ошибка. Котолынов заявил: «Руководят организацией Зиновьев, Каменев и связанные с ними Евдокимов, Бакаев, Харитонов и Гертик»[1509]. Но известно, что с оппозицией порвал как минимум М.М. Харитонов, причем в 1928‐м.

По словам Зиновьева, в 1933–1934 гг. у них с Каменевым встреч с их бывшими сторонниками «уже почти не было совсем. Но все-таки в различных комбинациях они друг с другом (! – С.В.) виделись (отчасти по родственной линии). Я старался по-прежнему все узнавать – о коминтерновских делах через Мадьяра [Людвига, с 1928 г. работника аппарата Коминтерна] (когда я работал в “Большевике”, многое я узнавал и через официальные источники), о хозяйственных делах отчасти у Горшенина [Ивана Стапановича – начальника сводно-планового отдела Госплана СССР]»[1510].

В 1933 г. Каменев и Зиновьев издали книги в новой тогда серии «Жизнь замечательных людей»: Лев Борисович о Николае Гавриловиче Чернышевском, а Григорий Евсеевич о Карле Либкнехте[1511]. В 1935 г. арестованный Зиновьев указал в своем заявлении: «С Каменевым [мы] теперь часто говорили о другом – о Пушкине, о литературной критике и т. п. и для себя с горечью прибавляли: “Это у нас форма отхода от политики”. Но и сообщали друг другу “новости”, слухи, встречи, обменивались политическими соображениями, в общем, в двойственном духе: многое идет “здорово” и хорошо, а многое – плохо, не так с “накладными расходами” и т. п.»[1512].

Антисталинские разговоры на квартире Зиновьева были возобновлены летом 1933 г.[1513], однако, поскольку сталинские органы государственной безопасности то ли их пока не зафиксировали, то ли (что предположить более логично) зафиксировали, но повременили с использованием добытой информации, 14 декабря 1933 г. Зиновьева с Каменевым восстановили в ВКП(б) [1514].

В декабре 1933 г. Каменев стал не покладая рук трудиться директором издательства «Academia». С одной стороны, пост абсолютно соответствовал научным и литературным талантам Льва Борисовича (он едва ли не наиболее крупный организатор гуманитарной науки в СССР). С другой – новый пост таил немалые опасности, поскольку редактором серии русских и иностранных мемуаров в нем работал Ивар Смилга, а заведующим Объединенным государственным издательством был Михаил Томский. Тут были все основания для последующего «выявления» блока зиновьевцев с Правыми. Однако по заявлению Томского, которому есть все основания верить, «сколько-нибудь внятных политических разговоров с Каменевым»[1515] у него в этот период не было. Более того, в том, чтобы наладить рабочий контакт Каменева с Томским, не преуспел Максим Горький. Еще летом 1933 г. Михаил Павлович прямо заявил Алексею Максимовичу: «…я с Каменевым ничего общего не имею ни политически, никак. Общих интересов у нас нет, как у бывших оппозиционеров»[1516]. Томский поведал в 1936 г. о том, что «Алексей Максимович, со свойственной ему добротой, ценя Каменева как очень ценного и культурного литератора […] сделал такое предложение – чтобы вам, вот таким людям, которые были в свое время все [вместе], а теперь стоят в стороне от партии, что бы вам не поговорить по душам со Сталиным, поговорить, объяснить и, мне кажется, что многие недоразумения взаимные, не[до] понимания окончились бы. (Горький, будучи в последние годы во многом не от мира сего, не понимал, что это было сложно даже технически. Общение Каменева со Сталиным возможно было только через Кагановича, как веком ранее общение Пушкина с Николаем Первым могло состояться только через Бенкендорфа. – С.В.) Людей мало, людей надо привлекать, жалко, что такие люди целиком не используются»[1517]. И Каменев, и Томский ответили тогда отказом. Лев Борисович не удержался от остроты:

– Вы еще меня с ним свяжете…

По заверениям Томского, после 1933 г. он, собственно, и виделся с Каменевым только у Горького[1518].

Каменев впоследствии (1935) заявил: «Лично мне было совершенно ясно, что сохранение какой бы то ни было организации является прямым вредом для партии и будет только препятствовать возвращению к партийной работе, к которой я стремился. Я лично был за прекращение борьбы с партией»[1519]. Лев Борисович душой не покривил – правда, он тщательно скрывал свое желание вернуться к политической жизни – во избежание ненужных осложнений. По свидетельству Бухарина (1936), Каменев прямо заявил ему: «Я хочу вести тихую и спокойную