Даже если найти такого пастыря, его задача будет усложняться тем, что, аккуратно направляя Кубельеса, он будет формально ему подчиняться.

Это казалось невозможным, и Пий уже начал сомневаться в том, что такой человек существует.

А вот кардинал Лавьерж не сомневался:

– Я знаю такого пастыря, Святой Отец.

Аудиенция у Пия длилась два часа. Сальваго вышел переполненный смирением перед возложенной на него великой задачей. Ему выдался случай искупить свои прегрешения, послужить Отцу Небесному, загладить свою вину, искореняя чужие грехи.

Епископ Кубельес нисколько не возражал против присутствия Сальваго. Он был рад появлению антагониста, кого-то, кто возьмет на себя решение неприятных проблем со сложными людьми, а он сможет продолжить свой высокий путь пасторского служения. Когда Сальваго прибыл на Мальту, Кубельес ясно дал понять, что ждет от викария активного участия в борьбе с ересью и бесстрашного столкновения с орденом. Самого же Кубельеса следовало привлекать только в случае крайней необходимости. Обоих полностью устраивал такой неписаный договор.

Прошло всего несколько часов с тех пор, как Сальваго прибыл на Мальту и расположился в выделенных ему комнатах. Помолившись в часовне, он принялся за дело. Сразу же начинать активное расследование он не мог, ибо прибыл на остров накануне Карнавала, когда официально вся деловая жизнь замирала. Всерьез он приступит к делу лишь после окончания празднеств. А пока самое время заняться бумагами. При свете единственной свечи Сальваго принялся изучать отчеты.

В состоянии гнева сестра кармелитка Маргарита вдребезги разбила статую Мадонны…

Консальво Шеберрас обличает своего соседа, мясника Алессандро Заммита, в двоеженстве…

Случай за случаем. Сколько зла, сколько безумных, запретных деяний! Бесконечные папки с доносами.

Купец Йоханес Димек обвиняется в ростовщичестве. Дав взаймы всего лишь сорок восемь скуди, он затребовал за это трех цыплят…

Мысли Сальваго все время возвращались к ней. Что стало с Марией Борг? При одном воспоминании о ней он ощущал слабость и дрожь, к горлу подступала тошнота. Ему хотелось стереть из памяти этот отрезок жизни. Но стоило ему закрыть глаза, как он видел перед собой ее.

Германский рыцарь брат Абеляр Альтхуссер уличен в произнесении лютеранской ереси… Всего восемь доносов на рыцарей ордена Святого Иоанна, все германцы. Они будут ставить бесконечные препятствия на его пути, придумывать бесконечные хитроумные схемы, чтобы скрыть, утаить…

Он не хотел ее видеть, однако ее красота преследовала его, словно непрошеная спутница. Даже в Риме, где за несколько месяцев его ни разу не посетили похотливые мысли, естественные потребности пробивались наружу против его воли, он просыпался оттого, что она являлась к нему во сне, весь в поту, вымотанный ненавистью к себе, но сгорающий от желания…

Дон Маттео Пизано держит наложницу в Мдине и жену в Биргу…

Он не станет к ней приближаться. Не позволит ей снова себя соблазнить. Нет, не позволит…

Джорджио де Каксаро признался в том, что ел яйца и сыр во время Великого поста…

Перо в его руках разломалось на две части.

Если рыцари и принесли с собой немало всего на Мальту – больше еды и безопасности, больше работы и некое представление о культуре, – ни одно из изменений не доставило жителям острова столько удовольствия, сколько Карнавал.

Он стал кульминацией года, восторженным взрывом красок и эмоций, привлекающим всех без исключения, будь то крестьянин, аристократ или рыцарь. В форте Сант-Анджело, где в обычные дни приводили в исполнение наказания страппадо за самые жестокие преступления, подвешивался огромный камень в знак того, что даже правосудие уходит на трехдневный отдых. Жителям предлагались всевозможные игры – от шашек до карт, от костей до петушиных боев. По Великой гавани курсировали лодки, а по холмам Санта-Маргерита скакали лошади. Рыцари проводили турниры. В Европе турниры уже давно переживали упадок, но мальтийская публика обожала подобные зрелища. Бедным раздавали еду и вино. Балы и приемы, иллюминация и мессы, полный разгул.

Ла Валетт все это терпел, но не более того. При всем своем непререкаемом авторитете, при всей установленной им дисциплине он никогда не забывал, в каких тяжелых условиях служат своему ордену его горячие и ретивые рыцари. Поэтому в дни Карнавала он предавался другим занятиям, охотился и осматривал сторожевые башни на побережье, чтобы случайно не стать свидетелем поведения, за которое нарушителю полагалось суровое наказание.

За три дня до празднования Габриэль Черальта, пилье французского ланга, позвал Бертрана к себе в кабинет.

– Вы должны организовать небольшое представление, – сообщил он удивленному рыцарю. – Разыграть сатирическую сценку. Желательно без политической подоплеки. Что-нибудь легкое для французского ланга. Итальянский, немецкий и испанский ланги обычно устраивают что-то подобное. Я, разумеется, собираюсь их затмить.

– Затмить их, сир?

– Ну конечно! Что касается немцев, для них важна умеренность, Кювье. Для итальянцев будет достаточно тонких шуток. А испанцы оценят, если мы заставим их трепетать. У вас есть все, что для этого нужно. Хотя в умеренности я не вполне уверен.

Бертран подавил стон.

– Как прикажете, глубокоуважаемый. – Он уже собрался уходить, но вдруг остановился и обернулся. – Простите, сир, я всегда готов служить мечом, ведь им я немного владею, в отличие от пера. В ланге есть рыцари, намного более искусные. Почему я?

Черальта едва поднял взгляд от бумаг:

– Потому что мгновение назад вы прошли мимо моей двери и я вас заметил. Не повезло.

– Вот уж действительно, сир. Если вы не возражаете, мне понадобится помощь.

Пилье небрежно отмахнулся, с нетерпением ожидая возможности переключиться на другие дела:

– Выбирайте кого захотите. Скажете, я приказал.

Кристиан пожаловался, что у него есть занятия поинтереснее, например абсцессы и ампутации, однако Бертран не собирался дать ему улизнуть. Тем же вечером, пока Кристиан был в лазарете, Бертран принялся работать над сатирической пьесой. Ему неоткуда было узнать, как это делается. Содержание подобных плутовских пьес часто бывало непредсказуемым и рискованным.

Среди книг Кристиана почти все оказались посвящены медицине и хирургии, но Бертрану удалось отыскать несколько художественных произведений, от «Утопии» сэра Томаса Мора до «Божественной комедии» Данте. Все они показались Бертрану жутковатыми и бессодержательными.

– Нам бы что-нибудь более яркое, – пробормотал он.

Наконец он нашел два тома более подходящего содержания. Один из них принадлежал перу Рабле, французского врача, который оказался сатириком и которого мать Кристиана встречала в Париже. Автором второго был Эразм, голландский сатирик, в прошлом августинец, учившийся в Париже. Копируя из их произведений целые фрагменты, Бертран просидел над своим сочинением всю ночь под остервенелый скрип тростникового пера.

– Пьеса называется «В свете безумия», – гордо сообщил он Кристиану, когда тот вернулся из лазарета.

– Что ж, название вполне подходящее, – прочитав пьесу, согласился Кристиан. – А в остальном слишком экстравагантно для нашей аудитории. Такое угощение на стол великому магистру не положишь.

– Его там не будет. Почти все высокопоставленные господа договорились смотреть немецкий спектакль из соображений политического единства. Разумеется, они много теряют: им придется переваривать баварский юмор, тогда как наши зрители с удовольствием проглотят Рабле. Нашу пьесу увидит лишь мелкая знать, владеющая языком Франции и Прованса, а также простые мальтийские смертные, до чьих пустых голов вряд ли дойдет смысл наших замысловатых шуток.

– Надеюсь, ты прав, – ответил Кристиан и, прочтя сценарий еще раз, воскликнул: – Что за черт! Если нам суждены неприятности, то пусть они случатся не из-за этих жалких строк.

Он перечеркнул несколько слов жирной чертой, заменив их собственными. Затем переделал еще одну строку, а за ней и целый абзац. Уже взошло солнце, а они все сидели, окруженные кипами бумаг, наполняющим комнату смехом и початой бутылкой бренди.

Теперь им предстояло найти актеров. Сначала они собирались пригласить других рыцарей, однако остановились на восьми горемычных пажах, которые, даже прочитав сценарий, не осмелились отказаться. Мастерить реквизит и костюмы усадили мальчишек.

На следующее утро в епископском дворце давали публичный прием. Доменико Кубельес и Джулио Сальваго стояли перед столом, накрытым скатертью из кумачового дамаста, приветствуя бесконечную вереницу посетителей. Очередь тянулась через весь зал, спускалась