В первой книжке «Вестника Европы» нынешнего года напечатана моя статья, озаглавленная редакцией «Военные реформы императора Александра II». Головнин пишет мне, что об этой статье много говорят и, как кажется, догадываются, кто автор ее. На днях получил я от самого издателя «Вестника Европы» Стасюлевича письмо, в котором он выражает свое сожаление о том, что я отказываюсь продолжать свою статью, и рассказывает слышанное им в самом Управлении по делам печати: будто высшим начальством было поручено специальному военному цензору генерал-майору Мацневу представить свое заключение о том, не вредна ли моя статья; на что Мацнев ответил, что ему «неизвестно имя автора», но что он может, судя по содержанию, сказать, что «автор ее – непременно человек, близко знающий дело, о котором говорит вполне добросовестно, и что такие статьи могут быть только в высшей степени полезны». Вот всё, что на это время известно мне относительно последствий напечатанной статьи моей.

В числе газетных статей, касающихся военного ведомства, являются снова нападки на военно-учебные заведения и в особенности на военные гимназии, которые давно уже ненавистны господину Каткову. На днях получил я письмо от одного из лучших педагогов, инспектора классов 1-й Петербургской военной гимназии Рогова, который высказывает отчаяние свое и всех своих сослуживцев по поводу слухов о готовящихся преобразованиях в военно-учебных заведениях, и с негодованием спрашивает: неужели уничтожат военные гимназии в угоду Каткову? Да, если осуществятся дикие замыслы, о которых толкуют, если в самом деле уничтожат или исказят лучшие из имеющихся у нас средних учебных и воспитательных заведений, то это будет преступление, святотатство. Меня глубоко огорчает самая возможность такого посягательства. Я написал об этом Исакову, в надежде, что, быть может, он найдет возможность вызвать на защиту военно-учебных заведений бывшего некогда главным начальником их великого князя Михаила Николаевича.

Вопрос кавказский разрешен наконец в том смысле, в каком имелось в виду еще в бытность мою в Петербурге: князь Дондуков-Корсаков назначен командующим войсками (а не главнокомандующим) Кавказского округа и главноначальствующим гражданскою частью, с предоставлением ему самому входить с представлениями о тех изменениях, которые он найдет возможным постепенно вводить в гражданском управлении края, в видах объединения его с общим управлением в других частях империи. Такое решение вопроса самое разумное; но я не могу не припомнить, как государь отозвался о князе Дондукове-Корсакове, когда при последнем разговоре о Кавказе я назвал его в числе кандидатов для замещения великого князя Михаила Николаевича.

В числе разных известий из Петербурга Головнин сообщает мне о случившемся с князем Суворовым в самом заседании Государственного совета нервном ударе и об ожидаемой смерти графа Литке. По поводу последнего этого известия Головнин, в беседе с бароном Николаи, возымел странную мысль предложить меня в кандидаты на должность президента Академии наук. Я немедленно отклонил эту честь, снова заявив положительно, что при нынешних обстоятельствах я не приму никакой должности и более всего желаю оставаться в настоящем своем спокойном и уединенном положении.

6 февраля. Суббота. Из полученных сегодня газет узнаю о кончине князя Суворова. Он умер 31 января, на 79 году жизни. Если следовать латинской поговорке De mortui aut bene, aut nihil[130], то пришлось бы мне ничего не сказать о покойнике. Но с такою поговоркой была бы невозможна история. Поэтому я выскажу в коротких словах мое мнение о внуке знаменитого нашего полководца: это гнилой человек, крайне тщеславный и в сущности пустой. Он очень дорожил популярностью и для того брал под свое покровительство без разбора всякого, кто только обращался к нему. При дворе он разыгрывал роль Баярда, а вместе с тем заискивал в каждом лакее и конюхе. При покойном государе и особенно при императрице Суворов держал себя как друг семейства, сиживал в детской великих князей с няньками и ревновал каждого, кто мог с ним конкурировать на этом пути. Он был завистлив до смешного в отношении наград и почестей. Беспрестанно чем-нибудь обижался, и достаточно было самого пустого случая, чтоб он рассорился с человеком, с которым находился в лучших отношениях.

Но, к чести его, он был не злопамятен; так же легко мирился, как и ссорился. Мне случалось попеременно то пользоваться его особенным расположением, то навлекать его гнев, и всегда по самым пустым поводам. Впрочем, узнав близко этот характер, я не придавал никакого значения ни его благосклонности, ни его гневу, и в этом отношении обращался с ним как с балованным ребенком. К тому же, нельзя было не смотреть на него с некоторым состраданием, зная, сколько горя перенес он от своей семьи. В последние годы он жил даже в нужде, но никогда не давал заметить это и не жаловался.

13 февраля. Суббота. Получил от Исакова ответ на мой вопрос относительно слухов о переменах в военно-учебных заведениях. Ответ в успокоительном смысле; однако же оказывается все-таки, что слухи не лишены основания: всё, что сообщал мне Рогов, заключается в ряде вопросов, заданных Ванновским начальству военно-учебных заведений. Исаков надеется, что объяснения, которые будут даны по каждому пункту, убедят военного министра в неосновательности поднимаемых им предположений. [И обещает со своей стороны следить за этим делом.] Увидим, возьмут ли верх благоразумие и правда или самодурство. Во всяком случае, я доволен уже тем, что письмо мое к Исакову было не лишним: никто не может лучше его помешать какому-нибудь нелепому распоряжению по военно-учебным заведениям.

Сегодня вечером жена возвратилась из своей поездки в Петербург и Чернигов.

14 февраля. Воскресенье. Получил два любопытных письма от генерала Баранцова и Кавелина. Оба они воспользовались случаем (поездкою моей жены), чтобы сообщить мне такие сведения, о которых писать по почте невозможно. Баранцов пишет о каком-то странно составленном комитете под председательством генерал-адъютанта графа Баранова, для проверки за прежние годы расходов Военного министерства. Комиссия, как кажется, имеет целью расследовать, не было ли излишних и напрасных расходов, и приступила для первого раза к разбору смет артиллерийского ведомства. Баранцов полагает, что комиссия не нашла и не найдет ничего, что могло бы оправдать распускаемые гнусные клеветы насчет этого управления.

Кавелин же в длинном письме изображает настоящее хаотическое положение России, самодурство теперешних заправил, общее неудовольствие; но в конце концов приходит к тому заключению, что настоящий момент есть эпоха нашего перерождения; что русское общество будто бы приучается самостоятельно мыслить и ни на кого, кроме самого себя, не надеяться и не рассчитывать. «Почти все убеждены, – говорит он, – что самодержавие кончило свои дни».

Сам Кавелин не разделяет этого мнения; он, как и прежде, убежден в возможности и даже необходимости сохранения в России самодержавия, но в другой, более разумной обстановке. «Так или иначе, при нас или после нас, а правда возьмем свое. Я не верю в попечительное, отечески о нас пекущееся Провидение; но твердо верю в логику фактов, которая с железною, беспощадною последовательностью проводит в жизнь законы явлений и выводы из данных, не останавливаясь ни перед чем в мире».