Как они доедут? Все ли будет в пути благополучно? Как будут кормить? Рассчитываю на помощь Левита и двух женщин из нашего домохозяйства, которые едут в Красноярский край. Смущают мысли: разрешат ли маме остановиться в Омске? Если разрешат, каково ей будет у Нади? Бедная мама! Ты будешь далеко от разрывов снарядов, но переживать все же будешь много. Буду ждать телеграмм и писем с дороги. Не суди нас строго за то, что мы настояли на твоем отъезде. Тебе было трудно здесь. С Левитом послал своим маленькую посылку и 600 рублей.

21 июля отравился К., он оставил записку следующего содержания: «Жить страшно, уехать не могу, не хватает сил. Простите». Жаль его. Смалодушничал.

Зав Кировским райздравотделом райком выделяет Красильникова, но он сейчас болен. Когда поправится? Фридлянда в район не берут [И. Н-в].

29 июля 1942 года

Сегодня день моего рождения. Час дня. Сижу за столом один. Мать лежит на кровати больная. На столе – котелок вареной картошки, на тарелке веером разложены 200 г килек и 300 г хлеба. В котелке остывают грибы, собранные вчера. Нет ни аппетита, ни настроения. Вина нет, друзей нет, девушки нет, есть только продолжение войны.

Утром 25-го навестил Быстровых. Застал их дома. Угостил привезенными грибами, картошкой, редиской и табаком. Говорил с Владимиром и не верил ушам своим, выслушивая его ругательства и оскорбления по адресу жены.

Легли поздно. Утром следующего дня пошли с Владимиром в Охтинские бани.

После бани поехали на Пороховые к Кате Ивановой. Она собралась в эвакуацию и уже получила на работе расчет. Поспешно распродает этюды покойного мужа. «Перед грозой» цела, вероятно, из-за того, что большая и занимает много места. Когда-то я просил ее не продавать. Взял на память несколько последних рисунков.

Мою Охту теперь не узнать! В домах остались по 3–5 человек. Дома разбирают на дрова. Окна выбиты, черные, как глаза смерти. Дворы заросли бурьяном. Люди встречаются редко <…> [Б. Б.].

31 июля 1942 года

Миновал последний день июля. Мне пошел двадцать восьмой год. Вечером долго смотрел в окно. На западе небо пурпурно-золотое, а на юге показалась радуга… Дул сильный ветер. Временами лил дождь. День рождения прошел тихо и скучно.

Нина стала жить со своим В. Она его не любит. Из-за алчности отдала ему девичью честь. И после всего хочет, чтобы я связал с ней свою жизнь. У нас последние дни идут крупные разговоры. Сегодня особенно. Я ей все высказал. Она тяжело переживает… <…> [Б.Б.].

2 августа 1942 года

На лечебном питании ужины голодные. Вместо крупы дают шрот в пропорции пять к одному <…> [М. К.].

Сегодня долго ходил по лесу. Набрал много грибов: белых, красных, прочих. Сушим, солим, варим. Вчера ходил за голубикой. Набрал армейский котелок.

Вчера вечером уснул далеко за полночь, беседовал с Ниной. Мы ласкали друг друга как влюбленные. Сегодня, вероятно, опять то же самое. Все это напоминает мне благословенные времена встреч с Марией. Чувствую себя великолепно духовно и физически.

На юге дела идут невеселые. События грозные. Стараюсь не думать, все равно от этого легче не будет. Буду жить, как жизнь велит, по обстоятельствам [Б. Б.].

Много работы. Сплю по шесть часов в сутки. Остальное время работаю. Получил квартиру из кухни, передней и комнаты очень светлой и хорошей. Поставили телефон.

Опять был обстрел на Невском, Литейном. Снаряды попали в трамваи, магазины. Была каша из разорванной человеческой плоти и щебня [А. А.].

5 августа 1942 года

Проблема сытости в столовой лечебного питания разрешилась со вчерашнего дня тем, что два-три раза в день дают зеленые щи. Сытно и крупа остается на каши утром и вечером [М. К.].

5 августа 1942 года

Ежедневно хожу за грибами. Набираю понемногу. Мать их сушит, солит, маринует и жарит. Провожу в лесу по пять-восемь часов. Сильно устаю физически, но хорошо отдыхаю духовно. Только сегодня с полудня распогодилось. Выглянуло солнце, и стало тепло. Все дни шел дождь и дул сильный ветер. Сегодня я должен обстоятельно написать о Нине. <…>

Она красивая умная женщина. Ей нет еще 18 лет. Многое пережила. Я не думал, что она как девушка так низко падет. Как горько я в ней разочаровался и через это переживаю. Она равнодушна к В. Он ее любит. Помогает продуктами. Ест она как заправский грузчик, и на глазах тучнеет, и эта чрезмерная полнота ее портит. Ест она много и жадно, открыто и украдкой. Это становится противно не только мне, но и матери.

К тому же она лжет на каждом шагу. Притворяется, кокетничает. Хитра, очень хитра, но меня перехитрить она не в состоянии. Я вижу ее насквозь, и от того мне ее очень жаль. Она отдала свою девичью честь из жадности. Она не подумала о последствиях. Жить сегодня – завтра неизвестно что будет. Она надеялась, что я стану ее любовником, а быть может, женюсь на ней. Она не знала моего эстетического вкуса, духовной чистоты. Меня война еще не изуродовала в этом отношении. Она матери созналась, что отдалась В. в надежде на получение материальной поддержки. Она скрывала от нас свою связь, видимо, надеясь завязать со мной близкие отношения. Однако В., почувствовавший, что его положение шатко, не сообщил нам, что она ему отдалась. Я это ужасно переживал. Она мне сделалась противна. Более того, я ее возненавидел. Она это почувствовала и сказала:

– Ты даже не скрываешь своей ненависти.

– Не умею скрывать ни любви, ни ненависти. И ты постарайся реже попадаться мне на глаза.

Любуясь своим отражением в зеркале, она сказала:

– Я люблю красоту.

– Я тоже люблю красоту, но красоту, сочетающуюся с духовной чистотой.

Мы много наговорили колкостей друг другу, особенно я, стал груб, отвечал односложно, на ее попытки приласкать меня грубо ее отталкивал. Мучаюсь тем, что ею обладал другой. Он приобрел ее за хлеб, украденный у бойцов. Кормит ее из закромов армии. <…>

Одним словом, на Нине я ставлю крест, но на чувство к ней, которое я пытаюсь выжечь из собственного сердца, пока ставлю многоточие. Что будет дальше, обстоятельства покажут.

Я предвижу такой финал. Воинская часть снимается, а вместе с ней и В. Нина останется одна. Будет стараться сблизиться со мной, но это ей не удастся. Она начнет знакомиться с военными и пойдет по рукам. Падет на глазах из-за своей дикой жадности