— Да нет, Ястреб. Ты пятнадцать лет трудился, не покладая рук, на свою репутацию. Теперь ты должен быть доволен, твои труды приносят плоды. Именно те, которых ты хотел.

— Я хотел совсем не этого! И ты это прекрасно знаешь!

— Откуда мне это знать, Роне? Если ты вдруг забыл, все эти пятнадцать лет я был рядом с тобой, именно мне ты рассказывал обо всех своих желаниях… Я понимаю, книга — отличный собеседник, никогда ни в чем не упрекнет, никому не расскажет.

— Как будто у меня был роскошный выбор собеседников. И ты был рядом не пятнадцать лет, Ману. Я выкрал тебя у Паука тридцать пять… нет, тридцать семь лет назад. Из них ты молчал сколько, двадцать два года, Ману! Ты впервые заговорил со мной только здесь, в Валанте. А ведь мог намного раньше. Хотя бы раз ответить…

Роне устало прикрыл глаза и медленно выдохнул. Он не хотел вспоминать годы, проведенные у Паука, годы, когда он даже мечтать не мог о дружбе, доверии и любви. О том, что было предано и растоптано. Нет. То время закончилось. Ученик Паука по прозвищу Дубина умер, а Рональд Бастерхази — родился. Заново. И он позволит больше Дубине бояться, врать и прятаться. Хватит. Набоялся.

— Прости, Ястреб. Я не мог. Хотел бы, но пока ты не изменился — не мог.

— Почему, Ману? Ты же знал, как мне нужен хоть кто-то…

— Кто выслушает, поймет и не предаст? Я слушал, понимал и не предавал.

— Ты сначала молчал двадцать лет, потом еще пятнадцать притворялся каким-то идиотским Ссеубехом, и притворялся бы дальше…

— Если бы я не хотел, чтобы ты узнал обо мне — ты бы не узнал.

— Если бы ты был рядом раньше, я бы… может быть, я бы научился доверять чуть-чуть раньше. Не предал бы Дайма.

— Может быть. Но возможен и другой вариант, Ястреб. Совсем-совсем другой. Видишь ли, я бы не смог научить тебя любить. Слишком хорошо тебя отучали. А я — всего лишь дух, привязанный к книге. Ты меня даже не помнишь. А представь, если бы в твои руки лет тридцать назад попал хотя бы дневник Ману Кошмарного Ужаса. Ты бы сумел отказаться от силы и власти? Или радостно помчался мстить всему миру? Делать из своего лучшего друга всемогущую катастрофу — я не согласен. Нет и еще раз нет.

— Ты… — Роне не смог даже ответить, горло перехватило.

— Я, Роне, я. Твой друг. Ты не помнишь, но это и к лучшему. Иногда возможность забыть и начать все заново — великий дар.

— Но ты предпочел помнить.

— Я должен исправить свои ошибки, Ястреб. Я зря не верил в любовь Двуединых к нам, своим детям. Поддался на сказки Мертвого, натворил дел.

— В смысле, сказки Мертвого?

— В том смысле, что Ургаш — это всего лишь дом нашего отца, Хисса. Нет страшной Бездны, полной вечных мук, как нет и прекрасного Сада наслаждений. Все это в нас самих, и Бездна, и Светлые Сады. Ты уже в Бездне, Ястреб, и только ты сам можешь из нее выбраться.

— Ты хочешь сказать, что твой трактат о свободе — чушь?

— Ну уж нет. Чуши там ровно одна предпосылка, которая на самом-то деле не меняет ничего. Для тех, кто способен думать головой, а не задним местом. Но для всех остальных именно эта крохотная ложь оказалась самой важной. Я дурак, Ястреб. Я писал для шеров, умеющих пользоваться мозгом по назначению, но не учел, что таковых крайне мало. На самом деле люди не любят напрягать разум и знать о себе правду. Поэтому в любой великой истине они находят оправдания своей дури, лени, слабости и трусости, даже если для этого нужно извратить истину до неузнаваемости. А, да. Самое главное — люди всегда находят виновных в своих бедах где-то вовне, и всеми силами избегают увидеть причину в себе. Ведь тогда придется не воевать за правое дело с во всем виноватыми гадкими гадами, а менять что-то в себе и собственном отношении к жизни. Признавать свои ошибки, что-то исправлять, ощущать себя слабым и вообще мерзостью какой-то. Кто ж такое любит-то! То ли дело — благородная месть или священная война с иноверцами.

— Дурь, лень, слабость и трусость… — повторил Роне. — Прекрасный список. Тогда имеет ли смысл помогать этим людям?

— Вот и я думаю, какого шиса я тобой вожусь, Ястреб? Хотя мне по-прежнему кажется, что ты небезнадежен. Хоть каким-то процентом мозга ты пользуешься по назначению. Иногда.

— Вот спасибо тебе, добрый и щедрый учитель.

— Для тебя ничего не жалко, друг мой. Пользуйся моей мудростью.

— Вот и пользуюсь. Кстати о мудрости, друг мой Ману. Не кажется ли тебе, что Двуединые дали нам отличный шанс для твоего возрождения? Раз уж тебе так не терпится осознать, раскаяться, исправить и что там еще.

— Что за шанс?

— Мастер теней, мудрый мой друг. Тело, готовое к принятию другой сущности. Я не слишком плотно изучал гильдию Ткачей, но из того что я знаю — при посвящении в мастера теней входит частица Хисса. А значит, это тело вполне может выдержать и тебя, о мудрейший из мудрейших. Это же идеальный материал!

— Хм. А ведь ты прав, Ястреб!

— Да уж, чрезвычайно удачно, что я хоть иногда пользуюсь некоторым процентом своих мозгов. Так что ты пока подумай, посчитай вектора, потренируй мудрость. А я пойду и добуду для тебя тело.

…боевой орден, основанный лично Слепым Нье (шером-зеро, аватарой Хисса) в разгар Мертвой войны. Гильдия Ткачей изначально не имеет централизованной структуры, работая по принципу независимых ячеек… После Мертвой войны, когда Карум был убит Алым Драконом, а карумиты по бежали на острова Полуденной Марки, оставшиеся ячейки продолжили вылавливать последователей Мертвого. Также Хисс дал своим слугам новую цель: собирать тех бездарных, которые склонны к ненависти, беззаконию и убийству себе подобных, возглавлять и держать под контролем то безобразие, которое невозможно остановить.

Большая Имперская Энциклопедия

26 день ласточек. Риль Суардис

Себастьяно бие Морелле, Стриж

Черная Шера пела, и вместе с ней пела башня Заката, словно огромная дека, а Стриж был струной, был пассажами и аккордами, был утком мелодии, основой гармонии и ножницами модуляций. Он перекраивал и ткал заново узорное полотно судеб, ткал страсть и нежность, жалость и стыд — выплескивая обиду и ревность, кроил из девичьих душ свою свободу.

«Ты будешь любить меня, не сможешь жить без меня, станешь моей и вернешь мне свободу!» — требовала гитара.

Она откликалась, эта грозная колдунья. Дрожала, сопротивлялась, понимала, что запутывается в сетях нот, но позволяла ему играть. Почему? Зачем ей?..

— Прелестно, мой дорогой, достаточно, — голос ее едва заметно дрогнул.

Стриж оборвал мелодию на половине такта и прислушался к отзвукам: башня продолжала петь о полете среди туч, вместе с ветром и грозой. Пустота, оставшаяся на месте ревности и злости, затягивалась отзвуками мелодии, словно нежные руки Райны штопали прореху в его собственном полотне, и это было прекрасно и правильно. До тех пор, пока среди печального щебета фрейлин не послышался голос рыжей ире: