Я хотел было пустить в тебя бочкою венгерского вина, купленного три года тому назад и не отправленного единственно только за неимением оказии, но купец говорит, что летом пересылка вин неудобна, – итак, подожди еще до осени.

Экое пришло на меня времячко! Право, брат, и «Пчелы» твоей читать некогда. Не под лета приставили к делу (сверх всех прежних тяжких моих обязанностей), и трудному, и почти непочатому, и ответственному по совести[1828]; хотелось бы сделать что-нибудь доброе, хотелось бы положить хотя камушек для грядущих зиждителей; но начнешь перебирать в уме предметы, требующие хода, устройства, порядка необходимого, и из множества их едва найдешь такой, который от тебя зависит. Не люблю я полумер; не терплю системы надувательной: сладких годовых отчетов и наружного блеска; но сущность в настоящий век слишком застенчива, – невидимка; да и результаты по большей части относятся не к тому, кто их причиною. Жаль, что многим приходится на старость то, что в эпоху силы и здоровья сделалось бы на пользу и даже на славу. Лета тяжеловеснее для нас булыжника, который употребляется в гнет над разными жизненными припасами; последние под тяжестию сохраняются впрок; первые же гнетут нас к земле и к разрушению.

Будучи далеким с природы от всякой зависти, признаюсь, я иногда завидую призванию твоему, как писателя. Какое прекрасное поприще в жизни! Какая независимость в распоряжении временем! – Тогда как служебный труженик на всяком шагу встречает препятствия и, не имея времени делать всего сам, должен заставлять различными мерами действовать в духе его множество других лиц, по большей части работающих машинально.

Вечная экзерциция[1829], вечное усилие; а утешение в одном только себе, ибо на всех не угодишь.

Я начал крепко думать о моей малороссийской хате, и одна только общая польза отдаляет необходимое на старость успокоение на родине. В наши лета честолюбие обуревает одних суетных столичных искателей; кто же провел четыре десятка лет или на биваках, или под соломенною кровлею, или за скромным письменным столиком, тот смотрит на людей и почести с горькою улыбкою.

Почти сорок лет мы не теряли друг друга из виду; по крайней мере, моя дружба к тебе всегда была одинакова. Дай Бог еще встретиться, а еще желательнее было бы пожить по крайней мере в одном городе.

Множество периодических изданий в Сербии удивительно; читая их, не могу себе вообразить: как могло в столь короткое время распространиться там полуевропейское просвещение? 1809 года в Белграде я ничего не видел печатного, кроме букварей и катехизисов[1830].

Сделай дружеское одолжение, опиши моего Вольдемара; и почему ему кажется таким страшным экзамен на ученую степень? Без нее же нельзя начинать службу. Взявшись за гуж[1831], не говори, что не дюж.

15. Ф. В. Булгарин А. Я. Стороженко

Возвратясь из любезного моего Карлова (произведенного, как видишь на рисунке, из лифляндского сарая в замок)[1832], только 20 сент[ября] 1845 г., я нашел твое письмо от 7/19 августа[1833] и спешу ответить на него. При людях буду звать тебя и высокопревосходительством, и чем угодно, но наедине не могу иначе называть как милым другом, ergo[1834] – ты. Мечты твои о благе, устройстве и порядке края, в котором ты занимаешь самую важную должность, – прекрасны и достойны твоего сердца, – но это только роман! Без людей одному можно только творить писанное и бумажное благо, а не существенное, осязаемое! Хотя бы ты и успел что-либо сделать, другие разрушат. Знаем мы здесь всех русских людей, которым вверено управление края! Приведу в пример одного Очкина, которого я знаю с тех пор, когда его выгнали за гнусные поступки из Горного корпуса, и когда я, по просьбе его брата, рекомендовал на Кавказ Грибоедову. Очкин ныне фигура и пан ясновельможный, а что про него рассказывают – уши вянут! Впрочем, общее правило, что людям нельзя делать добра без любви к ним, точно так же нельзя и составить счастья края, не любя его. Это аксиома. А много ли насчитаешь у вас русских высших чиновников, которые бы любили край, вверенный их попечению, и имели понятие о том, что есть человечество, что есть высшее назначение человека и, наконец, что такое само добро! Ой, казаче, казаче, – ты все еще юн! Перестань думать о невозможном, не сочиняй романа, а, говоря канцелярским слогом, очищай бумаги, не забывая очищать желудка. Вот что составляет жизнь и великого, и малого чиновника! Вся разница в летах, в чинах и в жалованье.

Ты завидуешь участи русского писателя! Шутка это или насмешка? Наказывают вора, если он похитит у меня носовой платок, а не хотят слушать, когда я жалуюсь, что меня лишили моей драгоценнейшей собственности: идей, заключающих в себе семена блага отечества, пользы царской, добра человечества!

Велик Уваров – превыше Торквемады и Омара! За несколько лет пред сим, когда я умаливал его дать простор (разумеется, законный) русскому уму, Уваров указал мне на бронзовое изображение центавра[1835], стоящее на камине, и сказал:

– Вот народ.

– Правда, – отвечал я, – но если хотите, чтоб животное везло и было здорово, не погоняйте его по голове.

Пожил бы ты, например, с цензором Крыловым, который вымарывает из повести «синий фрак», потому что в Министерстве просвещения синие мундиры!!! Для меня все равно, потому что я дожил уже до апатии, удостоверясь в невозможности добра! Жду смерти, как человек, мучимый бессонницей, ждет сна! Не завидуй мне, ради бога! Можно позавидовать моему домашнему счастью – но в жизни оно так непрочно, что счастье составляет мученье, возбуждая вечный страх лишений. Мне ужасно досадно, что я родился человеком, а не быком или собакой! На земном шаре только животные, живущие желудком, – счастливы! Попади капля ума и чувства в пищеварительную машину – и беда! Если нельзя сделать добра людям, можно сделать его человеку, – а потому сделай добро мне! Ты в силе и в средствах. Отними от мошенника Глюксберга книги и эстампы, которые взяты в мою пользу у бежавшего русского книгопродавца, и перешли на мой счет ко мне в Питер. Для меня это будет большое добро!

Насчет węgrzyna[1836] я и думать перестал! Ничего нет легче, как переслать в Данциг, а из Данцига в Ригу или в Питер. В Ригу на имя бургомистра Тимма, а в Питер на мое. Попробую выписать чрез Броды. Замок ci-devant[1837] польского пана не может быть без венгерского, а в Карлове нет его ни капли.

Дал бы я одну из моих карловских