других, и чисто историческими для каждого мыслящего. Не писал к тебе – просто от недосуга; но никакое облако не потемняло и на мгновение моего дружеского к тебе расположения. Вино я послал наконец к тебе осенью в Ригу, на имя бургомистра Тимма, о чем Вольдемар мой, конечно, уже известил тебя; а как ты найдешь предназначаемое тобою для карловского твоего замка венгерское, долженствующее там состареться, – прошу меня уведомить. Прикажи только, чтобы его в бутылках не очень крепко закупоривали: ибо оно, по известному тебе свойству, может еще летом и заиграть, т. е. może robić. Благодарю тебя от души за приятное известие о сыне моем. Дай Бог, чтобы он скорее выдержал экзамен, получил бы ученую степень, и тогда мы примем его в объятия семейной любви и дружбы в Варшаве, ежели останемся здесь в течение этого года. Приехать ему сюда отставным офицером, хоть бы и с самыми глубочайшими, но не явными сведениями, – неловко, о чем я писал к нему со всеми подробностями, а год времени в занятиях пролетит так, что и оглянуться не успеет; зато после зады[1846] для него будут самыми приятнейшими; сего нельзя приложить ко всякому.

Чрез несколько дней, поотделавшись, после праздников, напишу к тебе более, ограничиваясь ныне сердечным желанием тебе с семейством всякого добра и здравия.

18. А. Я. Стороженко Ф. В. Булгарину

7/19 февраля 1846 г.

И в самую мрачную темницу проникают лучи надежды и света, без чего узник не мог бы выносить своего положения. Это можно применить и к труженику, повергнутому в темноту, или хаос многоделия. Он также не снес бы тяжкого, неблагодарного, ответственного по совести бремени своего, если бы надежда на успокоение по трудах и мимолетящая мысль о каком-нибудь любимом им предмете – не мелькали с улыбкою в его воображении.

Недавно я нечаянно взглянул на книжку под заглавием: Listy o Szwecii – Eust[achy] hr[abia] Tyszkiewicz[1847]. Любопытство заставило перелистовать ее, ибо Тышкевич описывает в ней, какие документы относительно к Польше и России он видел в тамошних библиотеках. Посылаю при сем к тебе, почтеннейший друг мой Фаддей Венедиктович, реестрик показавшегося мне достойным сведения любознательных[1848]. Нельзя ли нам как-нибудь списать помещенные в реестрике документы? У тебя есть в Петербурге много знакомых поляков; от вас часто ездят в Швецию; если бы ты мог поручить кому-нибудь из них переписать означенные акты, то сделал бы прислугу для занимающихся историею; если бы даже это стоило и издержек, то я охотно принимаю в них участие.

19. Ф. В. Булгарин А. Я. Стороженко

Старый и верный друг лучше миллионов двух!

Не отвечал по весьма важным причинам! Ты дал мне комиссию о приискании человека для выписки документов в Швеции – я искал человека и не нашел! Документы эти, особенно Dziennik Jana Sapiehi[1849], я сам видел в Швеции, в замке Скоклостере, принадлежавшем покойному графу Браге, и говорил об них в моем «Путешествии в Швецию»[1850]. Писано таким почерком, что надобно уметь разобрать. Вышли Мацеёвского на казенный счет, если можешь: надобно человека ученого, а не кого-нибудь. А преважные вещи для эпохи самозванцев!

За вино миллион спасибо, но я его не получил и едва ли получу! Таможня выпьет! Директор Департ[амента] внешней торговли Языков обещал сделать возможное и невозможное, но едва ли вырвет из глотки таможни. Трудностей бездна. Все-таки мое дело – заплатить долг. Ради бога напиши, что тебе стало вино, – и я возвращу деньги с величайшею благодарностью. Удивительны и непостижимы сообщения с Варшавой! Не могу до сих пор выслать тебе моих «Воспоминаний». Надобно послать в вашу цензуру. Обещали мне, однако ж, переслать чрез канцелярию Туркула. Чрез служащего в русской службе француза Оже (Augér), которого государь император лично знает и жалует, ибо он служил в Измайловском полку, сын Николая Ивановича Греча[1851] послал в Париж к отцу Гречу книги, которых список при сем прилагается. Из письма Оже, тут же прилагаемого, усмотришь, что книги у него отняли на границе как опасные вещи. Ужели и русские календари – вещи запрещенные? Вещи, непостижимые умом человеческим!

Выбрался я писать к тебе не в пору и некстати. Воображаю, сколько у тебя теперь хлопот и забот при нынешних обстоятельствах[1852]! Ах, что это за скоты! На границе Польши следовало бы написать: «страна сумасшедших». Не Польшей ей называться, а Безумией. Да тут понять нельзя ни крохи! Ужели пьяная и глупая шляхта хотела воевать с тремя державами? Воля твоя, il y a du comique![1853] Это такая жалкая фарса, которой и сам Шекспир не выдумал бы. Я бы просто, без церемонии – порол нагайками! Ведь это из рук вон! Мы здесь в Петербурге читаем и глазам не верим. Хороша и французская палата – нечего сказать! Поджигатели и смертоубийцы эти господа французские депутаты, а Чарторижский – высокое комическое лицо, политический Фальстаф, создание шекспировское[1854], а по-русски: гороховый шут! Как тут серьезничать с ослами? Воображаю, что это должен быть за народ, эти wojowniki[1855], собравшиеся ниспровергнуть три царства! Искренне сожалею о тебе, что ты должен бороться с этими дикими зверями. Я, как Тарас Скотинин в «Недоросле» фон Визина, – лучше бы хотел жить со свиньями, чем с этими людьми. Заслужили прозвание безмозглые – нечего сказать!

Вчера еще получил письмо от твоего и моего милого и дорогого Владимира. Он приготовляется к большей части экзамена, и я уверен, что сдаст его превосходно. Он хотел было пожить в Москве, но я ему отсоветовал, ибо знаю, что там университет в совершенном упадке, и там бы он забыл, чему учился. К тому же и жизнь, и юношество в Москве – незавидные! Пусть кончает, где начал. Я видел много и знаю, что эти переселения из одного университета в другой ни к чему доброму не ведут.

Мы живем здесь, как у Христа за пазухой. Тихо, смирно и благословенно! Предержащие власти ко мне, благодарение богу, милостивы, а я круг жизни моей ограничил семьей и моей работой. На лето выеду в мое милое Карлово. Если б тебя не было в Варшаве, то забыл бы, что Польша существует. Она только терзает душу мою, огорчая нашего доброго Государя и отравляя счастье несчастных и безвинных, которым судьба повелела родиться и жить в этой безумной стране. От тебя не могу требовать ответа на мое письмо, ибо ты, верно, и день и ночь теперь в работе. Молю Бога, да укрепит