Фаддей Булгарин.

N. B. При сем прилагается формуляр Кина.

15 апреля 1846

СПб.

22. Ф. В. Булгарин А. Я. Стороженко

Почтеннейший друг Андрей Яковлевич!

Не писал я к тебе по двум причинам: 1) спрашивал я зятя твоего Н. И. Ушакова, где ты, когда воротишься и проч., и не получил ответа; 2) знаю, что тебе некогда заниматься чтением пустых писем. Начинаю это письмо благодарностью за węgrzyna. Наконец получил и попробовал! Хорошо вельми! Разлили мы по бутылкам, но не знаю, с уменьем ли. Даст бог дожить до лета, перелью наново. Употребили и нужную подливу. Прошу покорно известить меня: много ли я тебе должен денег, которые и возвращу с благодарностью.

Весьма жаль, что Варшава отделена от нас Китайскою стеною. Не знаем мы здесь в точности ни умственного движения, ни материальной жизни этого уголка великого Царства Русского. Не известия, а только слухи доходят к нам из Польши, как из Китая, и тогда только что-нибудь прогремит, когда поляки взбесятся. Это безмолвное разделение, по моему мнению, весьма мешает слиянию племен воедино.

Владимир твой кончил блистательно экзамен на звание кандидата[1870], но за патентом дело стало, потому что один бестолковый немец сделал замечание на его ученую диссертацию. Немец воображает, что совестные суды – есть то же, что присяжные (jury), как в древности 12 мужей и целовальники. Врет немец! Совестный суд не имеет никакого отношения к древности – и Владимир прав, а теперь сидит в Царском Селе, в уединении, и доказывает немцу, что он соврал. Все это хорошо, но мне кажется, что Владимир уж слишком пристрастился к наукам и работает свыше сил своих. Он даже постарел от беспрерывного напряжения ума. Если совет мой может быть выслушан, то я просил бы тебя, высылая Владимира за границу, запретить ему отцовскою властью снова корпеть по университетам. Пусть проедется по Европе, посмотрит людей и различные учреждения, заглянет в университеты, но полно школьничать! Он на смерть заучится! Мне крайне досадно, что он простер свою страсть слишком далеко. Одно из двух: или быть профессором, или ученым чиновником. Для второго у него уже довольно материала. Но за границу вышли его непременно. Добро надобно всегда делать вполне или вовсе не делать. Несколько тысяч рублей не разорят тебя, а вояж для Владимира будет весьма полезен[1871]. Он просто удивительный человек! Живет, как монах, непричастен глупостям света и поведением своим и скромностью снискивает везде общее уважение и любовь. Поздравляю тебя с таким сыном! Высшей милости от Бога нельзя ждать! Все прочее трын-трава.

Литература наша жалкая и бедная. Журналы глупы, как гуси, вопят без смысла и потчевают Русь безграмотными переводами или бессмысленными сказками. Язык искажен, как во время столпотворения. Все – гнусная спекуляция, по несчастию поддерживаемая интригою. О благе литературы никто не мыслит. Историки близоруки и пишут по заказу. Ученый мир, состоящий из нескольких немцев, повторяет сказанное в другом месте. В одном Дерпте еще светится огонек. Мне так все это надоело и опротивело, что я только высматриваю время, как бы дать стречка[1872] отсюда и запереться в моем Карлове. Скучно, тошно и тяжело.

Податель сего письма – мой племянник, славный малый и кое-чему учился. Это первый Булгарин православной веры. Прошу Н. И. Ушакова, нельзя ли оставить его в Варшаве. Попроси и ты, ради старой дружбы. Племянник мой – прекрасный штабный офицер. Посылаю чрез него 3[-й] том «Воспоминаний»[1873]. Они здесь понравились, и даже враги должны были сказать об них доброе слово[1874]. Главное, что тут всё правда. Всему есть живые свидетели в Петербурге. Эти «Воспоминания» составляют мое утешение.

Боюсь утомить тебя моим письмом и кончу, повторяя чувства любви и преданности к тебе, с которыми слягу в могилу.

Верный друг Ф. Булгарин.

12 января 1847

СПб.

23. А. Я. Стороженко Ф. В. Булгарину

Варшава, 28 января (9 февраля) 1847 г.

Мне весьма приятно, лучший друг мой Фаддей Венедиктович, что угодил тебе вином, а еще приятнее то, что я первый положил основание в погребу твоем карловском нектаром гостеприимных предков, попивавших себе его, приговаривая: «Non est vinum nisi hungaricum!»[1875]

Посылая вино, я, право, не думал о заплате за него; но если ты непременно хочешь расплатиться, то пришли мне из Петербурга Полтавской губернии в г. Пирятин столько бутылок красного портвейна, не дороже 60 копеек за бутылку, сколько вышло их из присланного мною бочонка; за транспорт же извозчику, по накладной, уплатит в Пирятине приказчик моей деревни Щербаковки, состоящей в 5 верстах от Пирятина.

Как ни хвастает настоящее поколение новыми своими идеями, но в старину, а особенно в Польше, и жили, и учились лучше нынешнего. Ты говоришь, что у вас круг ученых ограничивается несколькими немцами; здесь же, исключая двух-трех, никто даже не читает ничего, кроме газетных новостей и провозимых тайно односторонних пошлых брошюрок, издаваемых на польском языке tułaczami świata[1876]. И эти-то политические пародии, при которых бывают и картинки мод, изображающие бородатых франтов, дают работу полиции.

Несколько лет тому назад я написал рассказанное мне одним из ученых здешних моих приятелей о Лелевеле, а потом написал и śpiewkę[1877], кои при сем прилагаю.

Если тебе, как говоришь, все надоело, то как же допекло меня, обреченного на вечные разыскания жалких и безумных попыток. Ты сбираешься в свое Карлово, а я только и думаю о моей роскошной, беззаботной Малороссии. Неужели мы, и удалившись от света, не увидимся? Мысль грустная. Племянник твой, однако же, говорит, что ты бодр, весел, следовательно, и подвижен; поэтому – надеюсь обнять тебя под чистым украинским небом в козачьей хате старого друга твоего.

Владимира я непременно отпущу за границу; пусть посмотрит на настоящих немцев; пусть послушает ораторов Берлинского университета, почитающих себя если не богами, то вдохновенными божествами.

Насчет службы моего Владимира я еще ничего не придумал; увидевшись с ним, – посоветуемся, и от него будет зависеть путь, по которому он пойдет с честию. Праздных, без мест, без видов на доступное у нас дворянину значение молодых людей я не люблю. Одна только старость имеет право на успокоение по трудах многолетних.

Правда, что большая часть наших русских журналов, или журналистов, охриплым криком своим подобны гусям, или лучше еще «indykom»[1878]. Последние всегда повторяют то, что произносится громче обыкновенного разговора. Мне рассказывали анекдот, что один генерал принужден был оставить службу именно чрез indyków. Дело было так: Однажды