в кружевах и бархатных лентах, с белым зонтиком в руке; на голове шляпа с большим пером. Качур смотрел на нее, и она больше не казалась ему красивой, красиво было только ее румяное, веселое лицо.

— Пойдешь один, что ли?

— Позже приду.

— Что ты рожу корчишь? Разве не хороша?

— Нет!

— Не велика беда, что тебе не потрафила! — отвернулась она. — Двери запри.

Она прошумела юбками мимо окна, раскрыла зонтик, чтобы защитить глаза от вечернего солнца. Сейчас, когда он видел ее издалека, он впервые заметил, что перчатки малы ей и на целый палец не доходят до рукава.

Он пошел, только когда совсем стемнело.

Проходя мимо трактира, своего темного, приветливого дома, подумал: «Не зайти ли лучше сюда? Никто меня здесь не станет ни в чем упрекать. Никто не будет надо мной командовать! Некому здесь рвать мое и без того истерзанное сердце!»

И не успел он подумать это, как уже стоял на пороге трактира.

— Чего это вы такой нарядный сегодня? — спросил его трактирщик. — Не в читальню ли собираетесь?

— В читальню, — ответил Качур хмуро.

— Один? Без жены?

— Она уже там.

Круглое лицо трактирщика засияло и заулыбалось:

— Там?

Качур мрачно посмотрел на него:

— К чему эта улыбка и почему такой вопрос?

— Так, — пожал трактирщик плечами. — Уж и спросить нельзя…

За соседним столом сидел пьяный крестьянин, тоже завсегдатай, курил коротенькую трубку, смотрел на Качура и тихонько смеялся. Потом вынул трубку изо рта, сплюнул и еще громче засмеялся.

— Такие ученые вы, господин школьный мастер, и по-немецки и по-итальянски знаете… а у себя под носом ничего не видите.

— Что это значит? — спросил Качур сердито.

— Ничего не значит. Когда у меня где зачешется, так я уж сам почешусь, и своих вшей сам буду вычесывать!

Качур быстро допил вино и вышел.

Когда он остановился у дверей в залу, представление уже кончилось. Во втором ряду от сцены, на обитом красным бархатом стуле, раскрасневшаяся, счастливая, гордая, сидела его жена. Ни в светящихся глазах ее, ни на горящем, полном жизни лице не было и следа Грязного Дола; его можно было заметить лишь в кружевах на воротничке и рукавах, в слишком веселом и громком смехе. Рядом с нею сидел молодой чиновник, красивый парень с пшеничными кудрями, нежной кожей и неприятным оскалом. «Не видит меня, — подумал Качур, — а если б и посмотрела, не заметила… Но подожди!»

Внутри у него все похолодело, злоба исказила его лицо.

«Подожди!.. Ты меня еще узнаешь… еще на коленях будешь стоять передо мною и смотреть мне в лицо умоляющими глазами, негодяйка!..»

Песня, которую пели на сцене, кончилась. Тончка аплодировала, веселая, раскрасневшаяся, блаженно улыбающаяся, как ребенок, и вдруг оглянулась. Руки ее опустились, она побледнела: такого лица она еще никогда не видела у мужа — страшное, бледное, искаженное гневом, лицо из тьмы…

Качур быстро отвернулся.

В буфете рядом с залой его встретили приветственные крики. Ферян поднялся из-за стола.

— Мы уже думали, что ты не придешь, Качур! С большим трудом я разуверил их, что ты не консерватор, не подхалим и не доносчик. Садись сюда! Рядом со мною!.. Что с тобой?

Качур все еще был бледен и дрожал.

— Ничего, что-то нехорошо мне стало… А по какому поводу нынче этот праздник?

— По какому поводу? — засмеялся Ферян. — Разве все должно иметь повод? Просто вечеринка; каждый год она устраивается, и в этом году тоже… Ты все еще не можешь забыть те времена, когда каждому слову придавали значение.

В конце стола в табачном дыму сидел жупан, он весело глянул на Качура из-под черных бровей.

— Дурные времена вы пережили… они и теперь вас держат в плену.

Качуру стало неловко: в этом большом обществе он чувствовал себя маленьким и неуклюжим, потому он много пил.

— Нынче ты от нас не уйдешь, Качур! — говорил весело Ферян. — Расскажи нам, как ты жил, развеселись немного! Посмотри на нас — ведь мы все честные люди!..

— Оставь меня, Ферян! Не валяй дурака, слишком стар я!

Ферян наклонился к столу, выпустил густое облако дыма и внимательно посмотрел на Качура.

— А я думаю, что дело не в старости, Качур.

— А в чем же еще?

Ферян посмотрел на него, презрительно улыбаясь.

— Когда ты был молод и одинок, когда тебе это ничего не стоило, ты легко пахал…

Качур дрожащей рукой взял стакан и выпил его залпом. Ерин положил Феряну руку на плечо:

— Нет, Ферян… Ты не прав!

Ферян отмахнулся, вино уже разбирало его.

— Тогда, о! Молод, одинок — что ему будущее? Теперь же: господин священник! — и шляпа до полу. Господин жупан! — и поклон в пояс. Господин старший учитель — ха, знаешь, Ерин, этот мой приятель, Качур, почтил меня титулом «господин старший учитель», а ведь мы с ним на «ты», и я был дружкой у него на свадьбе!

Качур дрожал; кровь отлила у него от лица, резко проступили скулы.

— Ферян! Перестань!.. — умолял он дрожащим голосом. Глаза его налились кровью.

— Мы поняли, кто ты. Ты клерикал!

— Я? — удивился Качур и посмотрел на гостей.

— Клерикал! — засмеялся Ферян.

Пение в зале кончилось, и общество поспешило в буфет. Качур увидел свою жену рядом с кудрявым парнем, робкую учительницу с длинным козьебородым чиновником, услышал пискливый голос экспедиторши… но все это в каком-то колеблющемся тумане, как во сне.

В зале заиграла музыка, пары вставали с мест, встала и его жена. Он видел ее, не оборачиваясь.

— Ты не идешь танцевать? — улыбнулся Ферян.

Качур вытаращил на него глаза.

— Жена твоя танцует!

Качур молча продолжал пить.

— Ты тряпка! Тряпка! — поморщился Ферян и сплюнул.

— Кто тряпка? — спросил Качур тихим, хриплым голосом.

— Ты! Ты! — воскликнул Ферян, презрительно смеясь.

Качур медленно наливал вино, рука его тряслась, и вино лилось мимо стакана. Он обернулся к Феряну, глубоко вздохнул и произнес спокойным голосом:

— Нет, Ферян, это ты, ты подхалим! Ты тряпка!

— Ты что, не знаешь, с кем говоришь? — вскочил Ферян.

— С подхалимом! С подхалимом! Я помню все твои слова!.. Поменяй нас местами: себя и меня — и что получится? На сажень буду я выше тебя, да что на сажень, на сто саженей! Ты сегодня столп, — о жалкий столп! Не я ли своими страданиями создал тебе пьедестал, на котором ты стоишь? Ты был тряпкой, подхалимом и пьяницей, когда я в кровавом поту обрабатывал камень, на который ты так мужественно взгромоздился! Как ты сказал — кем нельзя быть человеку в теперешнее время?

Ерин смотрел на Качура ясными глазами и ответил:

— Социалистом!

— Верно! Бог знает, что это такое,