полумраке, — живая, медленно умиравшая, безмолвно страдавшая тень Грязного Дола… воспоминание о грехе и унижении…

Он сидел у кроватки и, если кто-нибудь открывал дверь в его святилище, встречал пришельца мрачным, суровым взглядом.

«Куда? Куда теперь? — повторял он в глубокой тоске и страхе, словно ребенок, отставший от матери на незнакомой дороге и очутившийся среди чужих людей. — Куда идти, да и зачем?.. Куда?..»

В комнату вошел Тоне, только что приехавший из города на рождественские каникулы. Одет он был по-городскому, на шее яркий галстук, красиво зачесанные волосы, нежное, гладкое лицо, губы сложены с сознанием собственного достоинства.

Без грусти смотрел он на мертвого брата любопытствующим, спокойным взглядом.

— Видишь, умер… — страдающим голосом произнес Качур, сообщая сыну потрясающую весть.

— Вижу. Но что за жизнь была бы у него, останься он жить? — Он повернулся и пошел к матери.

Качур закрыл руками лицо.

Мрачно было в комнате; длинным коптящим пламенем, треща и вспыхивая, горела свеча у изголовья постели; беспокойные тени метались по потолку, стенам, по мертвому лицу. На дворе шел снег, ветер то и дело бросал его в окно с такой силой, что дребезжали стекла.

Из другой комнаты доносился звон бокалов, приглушенные голоса, прорывался смех, ломившийся в дверь, как ветер в окна.

«Мешают Лойзе спать!» — рассердился Качур и распахнул дверь.

За столом сидели жена, Тоне и молодой франтоватый чиновник с глупым лицом и толстыми чувственными губами. На столе стояли чашки, дымился чай.

— Что вы делаете здесь в такое время? — обратился Качур к чиновнику.

— Как что? — ответила жена. — Я пригласила его на чай.

Чиновник, презрительно усмехаясь, поднялся.

— Оставайтесь! — воскликнула она.

— Убирайтесь! Сейчас же вон отсюда!

Увидев лицо Качура, чиновник быстро надел пальто; Качур распахнул перед ним двери и захлопнул их за ним.

— Что это за человек? — дрожа, спросил он жену.

Она тоже дрожала и смотрела ему прямо в глаза.

— Спросил бы его сам!

— Где у тебя сердце, как ты могла пригласить его сегодня?

— Какое тебе дело до моего сердца! Ты о нем никогда не заботился, не заботься и сейчас!

Он увидел ее перед собой — вызывающе пышную, нагло упорствующую, и долго сдерживаемый гнев сдавил его горло:

— Шлюха!

Она густо покраснела.

— Повтори еще раз!

— Шлюха!

Некоторое время она безмолвно пожирала его взглядом, потом вдруг лицо ее успокоилось, и на нем появилась гримаса презрения и отвращения.

— А кто, живя с тобой, не стал бы шлюхой? Видала ли я когда-нибудь от тебя какую радость?.. И с кем бы я ни водила знакомство, ты не смеешь меня упрекать! Весь мир может меня осуждать, и бог меня будет судить, только не ты! Ты не имеешь права!..

Качур задыхался, слова не шли с языка. С натугой он прохрипел:

— Шлюха! Публично будешь каяться!

— Публично? — крикнула тоже хриплым голосом жена. — Публично? Пожалуйста! Собирай всю общину, всех зови сюда, и я пальцем укажу на всех, кто ходил ко мне! Не боюсь ничего, ничего! И прятаться больше от тебя не буду! Весь грех на твою голову!.. Что ты дал мне за всю мою жизнь с тобой? Страдания, страдания, страдания без конца! Если я тебе была не пара, зачем ты меня взял? Если я была служанкой, разве дал тебе бог право убивать меня? Запер в тюрьму, в которой я десять лет проплакала, прежде чем сам бог меня спас. Шлюха! — это ты правильно сказал. А кем я была для тебя? Разве женой, на которую радуются и показывают людям: смотрите, это моя жена! По ночам я тебе нравилась, а лишь начинался день, ты меня и знать не хотел! Шлюха! Да! По твоей воле я сделалась ею!

Она тяжело дышала, глаза были залиты слезами, на щеках горели красные пятна.

Сын сидел за столом и слушал, бледный, дрожа всем телом.

Окаменевший Качур стоял перед нею, все качалось перед его глазами.

— Лжешь! — закричал он.

Шагнул, шатаясь, и занес кулак. Сын вскочил и схватил его за руку.

— Не трогайте мать!

Качур увидел молодое, бледное лицо и в безумном ужасе на мгновение узнал это лицо. Это было его лицо, лицо того человека, который отправлялся в путь с сердцем, полным надежд…

— Пусти!

Сын выпустил его руку, и она бессильно повисла. Качур вплотную приблизил свое лицо к лицу сына. Тот увидел страшный блеск отцовских глаз и в испуге отпрянул.

— Послушай, — заговорил Качур прерывистым шепотом, — только одному тебе скажу! Если когда-нибудь тебе придется плохо, как было мне, и ты вспомнишь обо мне, это воспоминание не осквернит тебя. Кровавую слезу прольешь ты за каждое слово любви, которого не сказал мне. Я прощаю тебя, потому что и ты пойдешь по тому же пути, и бог знает, не попадет ли ком грязи и в твое сердце. На лице твоем написано, что наступит пора, когда ты вспомнишь обо мне… Ты понял все, что я сказал?

На губах его появилась удивительно детская улыбка. Сын смотрел на отца, и страх рос в его сердце.

Качур вошел в комнату умершего, поцеловал его в обе щеки, снял нагар со свечей, чтобы ярче горели, и надел пальто.

— Куда вы, папа? — спросил он.

Качур пошел через комнату, безмолвно улыбаясь.

— Оставь его! Пускай идет, куда хочет!

Качур открыл двери: «Да… вот чем его проводили: пусть идет, куда хочет». И он ушел, не попрощавшись.

На улице дул ветер, шел снег, ему же было странно тепло.

«Как двадцать лет назад… — думал он, улыбаясь, — один… свободен… Но теперь у меня есть горький опыт… Теперь я знаю, куда ведет правильный путь! — Он засмеялся от всего сердца: — О, теперь я не буду петь «Credo», когда надо «Gloria». Надо сначала познать людей, познать время, обстоятельства… а потом осторожно, на цыпочках… Человек должен равняться на время, а не на себя! И если нет ветра, подождать, пока он подует… Если человек упрям и идет напролом, он ничего не сделает, свалится в грязь… Если же оглядывается на других, он может сидеть сложа руки, а время будет работать на него. А я осенью вздумал сеять и думал, что буду жать весною!.. Так-то. — Остановился посреди улицы, и снег закружился вокруг него. — Все это надо было бы объяснить сыну. Как отправится он в путь без напутствий?»

Ноги несли его к трактиру, но только когда перед ним поставили водку, он заметил, что сидит в своем углу.

— С чего это вы такой веселый, учитель? — удивился трактирщик. — Ведь у вас сын умер!

— Умер, умер, — улыбался Качур, потирая руки, —