тельце на тонких, кривых ножках, кожа серая, какого-то водянистого цвета; из-под высокого, выпуклого лба смотрели большие, испуганные глаза. Мальчик пугался громкого голоса, яркого света, в церкви дрожал, прижимался к стене и испуганно оглядывался на людей. Ему было уже шесть лет, но он только начал ходить, говорил невнятно, заикаясь и тяжело дыша.

Если они играли и внезапно входила мать, оба стихали, будто преступники; Лойзе прятался.

— Ну и тешьтесь вместе, люби его! У него ж на лице написано, что он сын пьяницы и родился в Грязном Доле.

И Качур любил его за то, что это было дитя Грязного Дола; он был словно живой тенью, больной тайной, которую Качур унес с собою, когда его силой вытолкнули на свет. Тоне и Францка избегали отца. Когда Качур глядел в большие, ясные глаза старшего сына, странное чувство охватывало его, и он опускал голову перед ним, как перед старшим учителем; презрительный упрек читал он в его глазах. Увидев отца на улице, Тоне убегал и прятался за каким-нибудь углом, чтобы не идти рядом с ним.

— Сядь, Тоне, давай позанимаемся, — предложил ему как-то Качур.

— Я один буду заниматься! — ответил Тоне упрямо.

Качур хотел накричать, поднял было на него руку, но отвернулся, рука опустилась, и он не произнес ни слова. В тот же год он отправил сына в город в гимназию.

Жену, которая раньше ему была просто чужой, он возненавидел тихой, больной ненавистью изможденного сердца. При ней он был тихим и покорным, но, когда она отворачивалась и исчезала в дверях, он смотрел ей вслед взглядом, полным тяжелой злобы. Его ненависть и злоба были тем глубже, что он любил ее пышное тело еще больше, чем прежде. Ему казалось, что она выставляет свою красоту с презрительной и злонамеренной навязчивостью, будто чувствуя его ненависть и его любовь.

— Идет мне эта блузка? — улыбаясь, спросила она однажды, стоя перед зеркалом. Потом зло посмотрела на Качура, кокетливо обернулась через плечо, поймала его тупой, злобный и тоскующий взгляд и засмеялась еще громче.

— Знаешь, Качур, я, пожалуй, пойду в читальню! А ты пойдешь?

— Не одной же тебе идти?

— А почему бы и нет? Думаешь, не найдется никого, кто бы потанцевал со мною и проводил домой?

У Качура задрожали губы.

— Я пойду!

— Иди! Хорош ты будешь в своем сюртуке!

— Хорош! Все пошло на твои тряпки и твоих детей.

— А разве они не твои тоже? — спросила она с ехидной улыбкой.

— Раньше были мои, а теперь нет.

Он замолчал, потом встал и заговорил прерывающимся от ярости голосом:

— Нет у меня больше детей! Ты и детей у меня отняла… Они не знают, что я такое и что ты за человек. Ты… ты у меня отняла больше, чем все другие вместе… Душу ты у меня украла… Душу!

Она с изумлением смотрела на него.

— Ты с ума сошел? А что я получила от тебя? Что ты мне дал?

Качур надел сюртук, надвинул шляпу на лоб и выбежал на улицу, бледный и дрожащий.

— Куда, старик? — остановил его веселый учитель.

— Никуда, — оглянулся Качур, будто только что проснулся.

— Новый старший учитель назначен.

— Правда?

— Ферян фамилия.

— Как? — остолбенел Качур.

— Ферян. Из Заполья приезжает. Завтра здесь будет.

— Ферян из Заполья?

— Сильный человек. Один из столпов передового учительства!

— Передового?.. Ферян?

— Да вы что, оглохли?

Качур надвинул шляпу еще ниже на лоб и побежал в трактир.

Дрожащей рукой схватил бутылку и выпил всю сразу.

«Чудеса творятся на свете… Божьи чудеса и великие знамения!.. Как же было раньше? Надо вспомнить… не спеша… все… не спеша… припомнить, как все было раньше…»

Нагнулся над столом, уперся лбом в ладони. Водка ударила в голову, и яркие картины, тревожные, пестрые, замельтешили перед его глазами.

— Сегодня винцо вам по вкусу! — улыбнулся кругленький трактирщик.

— Еще принесите!

«Ферян… тот самый пьяница… подхалим, сам называл себя подлизой. «Поклонись! — говорил он. — Не трогай, — говорил, — хвост павлина и гребень петуха!» И еще: «Лучше быть пьяницей, чем идеалистом!» И теперь он… Как он сказал, этот юла? Теперь он столп передового… О!» Он поднял голову, его лицо расплылось в широкой детской улыбке.

— Что вы скажете, Миха! — обернулся он к трактирщику. — Будь я тогда пьяницей, а сейчас идеалистом, что было бы? Разве не был бы я теперь старшим учителем?

Трактирщик добродушно улыбался, как он всегда улыбался пьяницам, которые заплетающимся языком произносили мудрые речи.

— Разумеется, были бы!

Качур повесил голову, посмотрел на трактирщика тупым взглядом — тот качался и улыбался далеко в тумане.

«Разумеется! Может быть, и инспектором!.. То-то и есть, никогда человеку не дано знать, как начать и когда… А Ферян знал… подстерегал час, как кот мышонка… Тихо, тихо… не шевелится, не мурлычет… но чуть покажется мышь…»

— Принесите еще, Миха!

Поднял бутылку, чтобы посмотреть, есть ли в ней что, но забыл, для чего поднял, и она упала на стол.

— Еще принести? — спросил трактирщик.

Качур широко раскрыл невидящие глаза и увидел его перед самым столом.

— Еще!

Он был пьян, но мысли его были странно ясные и яркие и так быстро бежали, что он не мог за ними угнаться; казалось, его везет скорый поезд мимо красочно бегущих видов.

«Все в свое время… так нужно! Быть тряпкой, когда ветер… Туда, сюда, куда угодно… Куда-нибудь да прибьет. Нельзя быть упрямой тростинкой — если она в мягкой земле, ветер может вырвать ее и унести; если она сидит глубоко, ветер сломает ее — одно из двух!.. Когда ветра нет, тряпка лежит в грязи, а тростинка всем видна… тогда лучше быть тростинкой… больше уважают, больше чести… И так… то тростинкой — то тряпкой, то тряпкой — то тростинкой… Это жизнь…»

И он начал вполголоса монотонно напевать:

— Тряпка-тростинка… тростинка-тряпка…

Безносый Андреяц взял его под руку и повел домой.

Утром, когда Качур проснулся, он тут же вспомнил сон, который ему приснился: он стоял перед Феряном, сняв шляпу, и кланялся ему.

— Сон, что ли, это? — спросил он обеспокоенно, открыв глаза.

— Какое мне дело до твоих снов, — ответила ему хмуро жена, — так упился, что до кровати не дошел — в прихожей улегся.

Он надел праздничный костюм, вычистил пальто.

— Кажется, это не сон!

Пошел к школе. Стоял теплый осенний день.

Качур помаргивал мутными глазами, серое лицо его еще больше осунулось, горло и язык пересохли. Солнечный день неприятно раздражал его, свет казался ему слишком резким, вызывающим. Он предпочел бы грязь, дождь, темноту.

Перед зданием школы остановилась коляска, из нее выпрыгнул господин в светлом пальто