но назло тебе, Ферян, я социалист! Тем, кем ты стал сегодня, я был пятнадцать лет назад! Почему? Потому что тогда за это нужно было страдать! Ты пожал плоды, которые я поливал собственной кровью… Вор!

Побледневший Ферян кусал губы. В зале смолк вальс.

— Ты видишь свою жену? — злобно спросил Ферян с кривой усмешкой.

— Какое тебе дело до моей жены? — ответил Качур сквозь зубы, не глядя.

— Я уже танцевал с нею.

Качур уставился на него стеклянными глазами.

— И я ее уже целовал… вечером, в день твоей свадьбы!

Качур поднялся, шатаясь, взял стакан и швырнул его Феряну в лицо.

Чьи-то руки схватили его, кто-то натянул на него пальто, нахлобучил шляпу на голову, и Качур очутился на улице.

Ерин держал его под руку.

— Я провожу вас… Вы правы… А Ферян пьян…

Качур вырвался.

— Убирайтесь! Никого мне не надо! Убирайтесь!

Ерин стоял в дверях и смотрел вслед Качуру, быстро потонувшему в темноте.

Задумчивый вернулся Ерин обратно. Заглянул в зал: Тончка танцевала с громко смеющимся, спотыкающимся Феряном…

III

Ферян и Качур сидели в учительской. Качур, сгорбившись, упирался руками в колени; его лицо землистого цвета было лицом старика, налитые кровью глаза тупо смотрели перед собою. Ферян, уже с порядочным брюшком, слегка поседевший, видимо, чувствовал себя неловко: он мял в руках какую-то бумагу и смотрел на стол.

— Друзьями мы были… — произнес он и бросил быстрый косой взгляд на Качура, — друзьями и приятелями. И, ей-богу, ничем серьезным не согрешил я перед тобой, и если и замешалась в наши отношения какая-нибудь глупость, мы ее, как полагается, загладили… Но, видите ли, господин Качур…

Их взгляды встретились, и ни тот, ни другой не опустил глаз.

— Дружба не может продолжаться вечно. Еще несколько лет назад я смотрел на вас так, как смотрел когда-то, в те далекие времена, когда вы стояли выше всех нас, когда мы надеялись, что вы… Но что говорить о прошлом. Меня не интересует, в каком политическом лагере вы находитесь сейчас, это ваше дело и ваша забота. Теперь я для вас старший учитель — и только.

«Что он еще скажет? — подумал про себя Качур. — Знаю, он скажет…»

— Я говорю об этом для того, чтобы вы ничего от меня не ждали… никаких поблажек. Это последняя поблажка: вместо того чтобы приказать, как следовало бы, я вам советую. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю, — тупо улыбнулся Качур.

Ферян поднялся, подошел ближе к Качуру, на его лице отразилось сочувствие.

— Ради бога, Качур, неужели тебе действительно ничем нельзя помочь?.. Издевайся над ними, смейся над читальней, над певческим обществом; будь, наконец, социалистом, анархистом или кем тебе угодно… только веди себя, как подобает порядочному человеку! К чему эти скандалы в школе? Ведь все это приобретает гласность… скоро напишут об этом! Явится крестьянин с палкой, сына которого ты избил… И это к тебе, проповеднику… прости! Разумеется, ты всегда пьян… Прошу тебя, пей, но ночью, когда никто тебя не видит, и вытрезвляйся к утру. Почему ты должен пить днем, да еще непременно с утра до вечера? Неужели тебе не стыдно… — Ферян закусил губу и сделал шаг назад. — Вы сами знаете, что я хотел сказать. Прошу вас руководствоваться этим, — добавил он более холодным тоном и протянул руку.

— Хорошо, хорошо… — закивал головой Качур, пожал протянутую руку и вышел.

«Интересно, — размышлял Качур, — раньше у меня всегда выспрашивали: чем я занимаюсь дома, что я ем и пью, с кем разговариваю, каковы мои политические убеждения, хожу ли я в церковь, исповедуюсь ли, — вообще, как проходит моя жизнь дома, — и вот появляется вдруг человек, который спрашивает меня, что я делаю в школе. Подумаешь, школа! Когда-то мне казалось, что она заслуживает уважения… прекрасное, святое призвание… Когда это было?.. Ну, да бог с ним, с прошлым! А теперь внезапно, как привидение в полночь… Как дела в школе? У сопляков, видите ли, есть душа! Интересная проблема, важная, надо будет ее на досуге хорошенько обдумать».

Он вошел в трактир, сел в самый дальний угол, поднял воротник пальто.

— Водки! Ферян говорит, что не надо?.. Назло ему давай!

Тяжело и лениво клубились в голове мысли, неясные и бесформенные, как туман над равниной.

«Смотрите-ка, хвост распустил передо мною, как павлин! Кто он?.. Что он мне сделает? Пусть только посмеет тронуть меня… Пусть попробует!»

Он пил стакан за стаканом, все плотнее закутываясь в пальто. Морозный ветер кружил на улицах сухой снег и забрасывал его в дома, когда открывались двери.

Был канун рождественских каникул. С утра над селом сгустились облака, после обеда совсем стемнело. Снег все шел и шел; мелкий, колючий, он сыпался с низкого неба все гуще, и сильный ветер тучами поднимал его с улиц и крыш.

Качур скоро позабыл о Феряне, и снова его сердце железными тисками охватил ужас, тихий ужас, который все чаще посещал его в последнее время. Он поспешно допил вино, застегнул пальто и торопливо пошел домой.

— Кому ты готовишь чай? — спросил он жену.

Она даже не взглянула на него:

— Что ты сегодня так рано?

Качур плюнул и прошел в другую комнату.

Впотьмах на низенькой убогой постели лежал Лойзе и тяжело, с хрипом, дышал. Качур зажег свет; мальчик медленно повел большими, удивительно светлыми глазами и протянул тонкие руки к отцу:

— Что вы мне принесли, папа?

Качур вытащил из кармана пальто горсть сухого инжира и конфет.

— На, Лойзе, держи!

Лойзе с трудом приподнял голову, подставил сложенные ладошки и засмеялся, как прежде, тихо и отрывисто, а потом снова на его больном старческом личике появилось серьезное выражение. Ему было уже десять лет, но его худенькое и слабое тельце пятилетнего ребенка терялось под одеялом; лоб у него стал еще более выпуклым и нависал над глубоко посаженными большими глазами.

Он положил гостинцы на одеяло, но не дотронулся до них.

— Папа!

Качур нагнулся к нему.

— Ближе, папа, чтобы мама не услыхали…

Качур нагнулся к самому его рту и почувствовал на своем лице горячее дыхание.

— Папа, — зашептал Лойзе, тяжело дыша, — это правда, что я скоро умру?

Мороз прошел по коже Качура. Он завернул ребенка в одеяло, взял его на руки, крепко прижал к себе.

— Кто это тебе сказал, Лойзе?

— Мама так сказали, — так же шепотом ответил мальчик и обеими руками охватил шею отца. — Правда я умру, папа?

— Не умрешь! Я не допущу этого!

Он утешал не только ребенка, он противился холодному ужасу,