Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты… ты не сделаешь этого, Аня!
– Не сделаю… не сделаю… ты сам знаешь, что не сделаю… Не могу я этого сделать! А должна бы была сделать! Цель оправдывает средства.
Мама была бы спасена! Лишенный прав, в арестантском халате, ты бы уж навсегда принадлежал ей одной… и она была бы счастлива… поехала бы за тобой в ссылку, чувствовала бы себя героиней и была бы счастлива…
Ах, зачем, зачем я жертвовала собой! Для кого? Для чего? Кому это было надо?
– Аня, Аня, прости, прости твоего несчастного отца! Я… я все сделаю… все… – бросается Роман Филиппович к ногам дочери. – Аня, казни меня – я это заслужил, девочка моя, мученица, святая! Прости, словно сразу осенило. Боже мой, в какую бездну я свалился, и ты… ты еще раз спасаешь меня… Идем, идем… я успокою маму, я вымолю у нее прощенье. Аня, детка моя, пойдем к маме…
Аня поднимает голову, она смотрит на отца глазами, еще полными слез, тихо говорит:
– Иди, отец, один, иди сейчас… Это ничего, что ты ее разбудишь, ей это будет лучше всякого лекарства.
– Да, да, иду, девочка! – подымаясь с колен, говорит Роман Филиппович. – Да, я успокою ее. Поцелуй меня, деточка моя милая! Я иду, иду.
Подойдя к двери, он оборачивается к Ане и говорит:
– Кстати, Аня, ты сегодня отдай мне векселя… мне хочется уничтожить скорей это ужасное воспоминание.
Аня сидит и тупо смотрит на письмо, лежащее перед ней на столе. Он его прочла несколько раз и все не может еще прийти в себя.
«Дорогая моя девочка, не подумай, что я не сдержал слова, но ночью я получил телеграмму, которой меня экстренно вызывают в Москву. Дело серьезное и спешное, от которого зависит наше общее благосостояние. Сколько времени меня задержат в Москве, не знаю – может быть, придется съездить в Вену. Меня мучает мысль, что ты можешь подумать, что это дело имеет какую-нибудь связь с поездкой за границу, о которой мы с тобой говорили.
Клянусь тебе, что с прежним все покончено и твой отец стал другим человеком.
Береги маму и Котика. Крепко вас всех целую. Буду писать аккуратно, через месяц увидимся.
Твой отец Р. Травич».
«Прозевала! Надул!» – со злостью шепчет Аня.
Она видела отца только за обедом, а после обеда «ее понесло» с Олей в гости, где она целый вечер играла танцы «pour faire sauter la jeunesse»[42], как с умильной улыбкой выразилась хозяйка дома, усаживая ее за рояль.
Утром она узнала об отъезде отца и нашла это письмо и сто рублей «на твои расходы».
Матери еще хуже, она страшно раздражительна и прогнала Аню от себя.
А в квартире висит тот же мрак, недовольство, отчуждение и вражда.
Комната в полном беспорядке.
Везде валяются книги, белье, туалетные принадлежности.
На полу два раскрытых чемодана, наполовину уложенных.
– Федор Данилович, какое платье из шкафа прикажете складывать? – спрашивает лакей, просовывая голову в дверь.
– Что? Платье? Я потом посмотрю, – говорит Григорьев.
Он стоит неподвижно и смотри на улицу, тонущую в весенних сумерках.
Лицо его осунулось, брови сдвинуты.
– А как прикажете с письменным столом: все бумаги вынимать? – опять просовывается голова.
– Потом, потом… я скажу.
И опять он стоит неподвижно и смотрит в окно.
Дверь скрипит в третий раз.
– Я же сказал тебе… – с досадой поворачивается он и вдруг испуганно вскрикивает: – Аня! Вы? Что случилось?
– Я… я пришла, – начинает она тихо, опустив голову, – я пришла… там… все одна, одна, темно, тяжело… А вы… вы хоть как-нибудь… да любите меня… – говорит она тоскливо, прижимаясь к Григорьеву.
За самоваром
Женя вернулась от всенощной, зажгла лампадку перед образом и набожно перекрестилась.
– Марфуша, ставь самовар! – крикнула она веселым голосом.
Лицо у Жени сегодня праздничное. Завтра «престол» в родном селе, и этот день она привыкла чтить и праздновать.
Она купила закуски, сладкого, велела поставить самовар, и они вместе с Марфушей посвятят этот день воспоминаниям. Марфуша ее землячка.
Сегодняшний день Женя проведет по-хорошему, в свое удовольствие. Женя целых три рубля дала дворникам, чтобы они всем посетителям говорили, что она уехала к тетке.
Она, собственно, собиралась на Пороховые к тетке, но погода такая отчаянная: пурга, вьюга и мороз 15 градусов.
К тетке она съездит потом.
Она не чувствует особенной привязанности к этой тетке, их связывает «интерес».
Женя и тетка хотят открыть чайную. Это они решили еще три года назад.
У тетки домик свой, а Женя должна войти в компанию с пятьюстами рублями.
У ней уже есть четыреста с лишком, и счастливое время близко, но деньги ужасно трудно копить. Ах, как трудно! Расходов бездна: туалеты, извозчики, иногда билеты в театр… А это самое родное село, мало ли туда уходит… Правда, у нее нет родителей, но есть семья брата, чуть не в дюжину ртов; пишут жалобно – как тут откажешь?
Глупые, они не понимают, что, если чайная хорошо пойдет, так и им будет лучше: она возьмет к себе одну из племянниц в помощницы или мальчишку в половые…
Поскорей бы настало это счастливое время!
Ей уже представляется в мечтах чистая чайная, столики под пестрыми скатертями – белые нельзя: очень марко, не напасешься… стойка с самоваром, посудой, закуской и сама Женя за стойкой… хозяйка… пишет счета… Хозяйка… и не какая-нибудь грязная, неуклюжая баба, а она, Женя, хорошенькая, стройная, в модной прическе и красивом белом передничке с кружевами…
О, к ней в чайную будет ходить чистая публика! Уж она будет стараться, чтобы было прилично, по-семейному… дело пойдет хорошо, место бойкое. Чайная на углу вот как торгует, а какая чайная – грязная яма, а у нее будет вроде кафе… Все пойдут: и купцы, и приказчики, и служащие на заводе… и, кто знает, может быть, она и замуж выйдет… разве мало случаев?
А какой она будет хорошей женой! На мужчин других она никогда и не взглянет. Да провались они все, черти!
Женя даже плюнула, что в ее светлую мечту о чайной вдруг проскользнула такая гадость, как «мужчины».
– Евгения Кузьминишна, а тут опять барыня из 52-го номера приходила, – прерывает Марфа Женины мечты.
– Ах, ну чего ей надо? – с некоторой досадой говорит Женя.
– А почем я знаю. Скучно, должно быть. Прислуга Семенихи-то, у которой она комнату сымает, говорит, что как ейный муж денег ей пришлет,