– Я не слыхала, что папа едет.

– Будто? – насмешливо произносит Варвара Семеновна, но сейчас же со стоном хватается за сердце.

– Я пошлю за доктором, мама, – с испугом говорит Аня.

– Не надо, тебе говорят!.. Дай лекарства.

Варвара Семеновна пьет лекарства, тяжело дыша, и опять опускает голову на подушку.

– Отойди от меня дальше. Что за манера душиться, ты знаешь, я этого терпеть не могу.

Аня хочет сказать, что она не душилась, но соображает, что этот душный запах астриса[41] она, наверное, унесла из квартиры Григорьева, и, вспыхнув, отходит от матери.

Она испугана и недоумевает:

«Что это выдумал отец… какая еще поездка за границу?»

Вот уже второй день Аня не может поговорить с отцом. Он не обедает дома, возвращается поздно. А поговорить нужно. Атмосфера в доме какая-то сгущенная – нудная…

Мать совсем больна, между сестрами какой-то серьезный разлад.

Первый день Аня еще хорошо себя чувствовала. «Я свободна, я свободна», – твердила она себе, она даже пробовала со всеми заговаривать, но у всех было очевидно что-то свое, и все хмурились и молчали.

Аня дала себе слово переговорить с отцом. Она дождется его, она потребует, чтобы он успокоил мать и уговорил ее ехать лечиться, потому что сегодня доктор решительно сказал, что ее необходимо везти на воды.

На этот раз она выдержит характер, настоит на своем, хотя бы он тысячу раз гнал ее вон.

Она уселась с книгой в гостиной у самой двери в кабинет, чтобы не прозевать, когда придет отец, готовая просидеть тут хоть до утра.

Аня читает, а мысли, такие странные мысли, лезут ей в голову, она даже раз отмахнулась от них рукой, как от докучливых мух.

Странные мысли и представления, о которых она прежде не имела понятия… и они как-то сплетаются со строками книги… словно автор нарочно берет эти представления и, разукрасив их своей фантазией, смеясь, показывает Ане какой-то волшебный фонарь…

Прежде она зевнула бы и бросила эту книгу…

– А, ты тут!

Она вскакивает. Это отец. Однако, она так зачиталась, что не слыхала, как он вернулся.

О! Теперь он не уйдет от нее.

– Мне нужно поговорить с тобой, – сухо начинает Роман Филиппович, не глядя на дочь.

– Поговорить? Это хорошо. Я сама собиралась говорить с тобой.

– Только, пожалуйста, без сцен и без дерзостей, если можешь, – делает он гримасу.

– Я не делала сцен…

– Хорошо, хорошо. Я тебя хотел спросить насчет векселей – сколько «там» осталось?

– Третьего дня мне Григорьев отдал последние.

– Где же они? Отчего ты мне их не отдала?

– Я тебя не видала два дня.

– Принеси мне их сейчас. Слава богу – разделался с этим мерзавцем! О, какой негодяй!

– А чем он хуже тебя? – вдруг спрашивает Аня.

Роман Филиппович вздрагивает и смотрит на дочь.

– Что… что ты сказала? – растерянно спрашивает он.

– Я говорю, что вы одинаково поступили. Ты подделал векселя, чтобы купить себе женщину, а он устроил шантаж. Что лучше, что хуже – пусть судят другие, которые этого не делают.

Роман Филиппович хватается за голову.

– Боже мой, боже мой, и это говорит дочь своему отцу!

– Папа, ведь мы решили говорить без сцен, и ты выслушай меня.

– Я тебя не буду слушать, не желаю, – с азартом топает он ногой, – давай мне бумаги – я еду за границу послезавтра.

– За этой женщиной?

– Да, да, да – за этой женщиной! Довольно! Вы мне все надоели. Да, я еду за ней и с ней, а вы живите как хотите – чаша переполнилась. Я еду… еду… еду, – твердил он, бегая по комнате, – не хочу больше видеть тут, прикладывать компрессы твоей матери и вытирать вам носы. Я еду, и ты не можешь меня удержать.

– Попробую, – говорит Аня гордо. – Я тебе не стану говорить о чувстве долга, не стану просить тебя остаться. Я сама вижу, что наша семейная жизнь никуда не годится и всем нам лучше разъехаться в разные стороны и никогда не встречаться…

Но теперь это невозможно.

Ты должен употребить все усилия, чтобы успокоить маму – она тебе поверит: ты так хорошо лжешь.

– Анна!

– Ты должен, – спокойно продолжает Аня, – дать ей возможность поправиться. Самое лучшее, если ты возьмешь ее за границу и устроишь в каком-нибудь курорте.

– Откуда я возьму деньги?

– У тебя есть деньги на поездку и на них ты возьмешь маму. Слышишь?

– Слышу, моя восхитительная дочка, и удивляюсь вашему нахальству. Как ты смеешь говорить со мной таким тоном.

– Мне не до тона… Когда мама поправится – делай все, что хочешь. Ты прав, мы все взрослые и мы сумеем прокормить себя и маму.

– Милая моя, я слушаю и думаю, что тебя надо запереть в психиатрическую лечебницу, – насмешливо произносит он… – Довольно!! Говорить я с тобой не желаю, у меня дело, и я еду. А тебя прошу молчать и больше никогда не говорить ни слова. Слышишь?

– Слышу. Но я считаю, что маме необходимо дать поправиться и успокоиться, и это я буду требовать.

– Нет, серьезно, она сошла с ума! Иди, иди – ни слова больше!

– Слушай, отец, ведь будь я менее горда и порядочна, я бы могла тебя заставить исполнить все, что я хочу.

Роман Филиппович смеривает дочь презрительным взглядом.

– Я еще раз прошу тебя, отец, сжалься над мамой, возьми ее за границу, успокой ее.

– Я уже сказал, что не хочу говорить с тобой! Пусти меня пройти!

– Нет, я должна исполнить то, что считаю своим долгом… Не сделаешь добровольно – я заставлю тебя.

– Пропустите меня, Анна Романовна, вы доведете меня до того, что я толкну или ударю вас… Пусти, дрянь! Очень жалею, что не порол тебя!

Аня выпрямляется и, пристально смотря на Романа Филипповича, произносит:

– Отец, ты продал меня!..

– Я? Что ты бредишь? Она сошла с ума!.. Ты нездорова, Аня… что ты чувствуешь?

– Берегись, отец! Ты все время делаешь вид, что не знаешь, как я платила за твои векселя…

– Аня! Что ты говоришь! Неужели! Да я убью этого…

– Отец, все эти слова совершенно лишние… я знаю все… я читала твое письмо к Григорьеву.

Роман Филиппович тяжело падает на стул.

– Вот я и прошу тебя, раз уж ты продал меня, так дай мне хоть быть порядочной в других отношениях… а не то, отец, ты заставишь меня тоже сделать подлость… шантаж… Я… я отдам обратно эти векселя и… и пусть Григорьев… О, отец, отец!! До чего ты довел меня!

И Аня кладет