– Простите, Виктор, не позвонил вам по телефону…

Белосельцев не испытал раздражения, лишь вздохнул, примиряясь с этим нежданным визитом. Провел профессора в кабинет, где на столе темнел не покрытый пылью прямоугольник – след от несуществующей рукописи.

– Виктор, я считал своим долгом прийти, – произнес профессор. – Здесь все кончено. Не на что больше рассчитывать. Здесь начинается хаос, о котором вы говорили и который предотвратить невозможно. Я принес вам билет в Америку, возьмите! – он вынул из кармана разноцветное паспарту, на котором серебрился «Боинг» и синела надпись «Пан-Америкэн». – Я взял для вас. У вас многократная виза. Завтра рейс. Улетайте!..

Белосельцев смотрел на выбритое, бледное лицо Тэда Глейзера, на окуляры, в которых, похожие на моллюсков, влажно слезились глаза. Не испытывал ни раздражения, ни благодарности, а лишь терпеливое ожидание. Он должен пройти через это, снести и этот визит.

– Я действую не от себя, а от моей корпорации. Мы приглашаем вас в Штаты, оценивая ваш ум, ваши знания как уникальные. Они не должны потеряться в наступающем русском хаосе. Мы знаем, вы патриот, хотите служить России, но для этого вам нужно уехать. Мы хотим спасти вас для будущей России. Вы должны пережить разрушительный хаос в безопасном месте. Когда катастрофа кончится, вы вернетесь. Ваш интеллект, ваш опыт, ваши уникальные знания будут служить свободной России, – он положил билет на стол, и теперь на столе были пустое пятно от сожженной рукописи и нарядное паспарту с надписью «Пан-Америкэн».

Белосельцев спокойно ждал, когда его минует это бремя. Голубоватые моллюски в розовых прожилках выглядывали из прозрачных ракушек.

– Вы можете поехать в Лос-Анджелес, получить место в Калифорнийском университете или штаб-квартире «Рэнд корпорейшн». Если пожелаете, оставайтесь в Нью-Йорке, в Колумбийском университете. Или, если хотите пожить в столице, то вас охотно примут в университете Джорджа Вашингтона. Я разговаривал с Принстоном в Нью-Джерси, там вас ждет курс лекций. Вам будут рады и в Денвере, штат Колорадо, где вы побывали в свое время в советологическом центре. Решайтсь, Виктор! Ибо здесь в ближайшие годы – только хаос, деградация, утрата потенциала развития, невосполнимая потеря идей…

Белосельцев не испытывал неприязни, хотя перед ним был победивший противник, добивавшийся его полного поражения. Не испытывал и благодарности, хотя профессор предлагал ему избавление. Хотел привезти в свой стан в качестве трофея. Белосельцев просто ждал, когда это минует.

– Передайте мой поклон вашим коллегам из теплой Калифорнии, – тихо произнес Белосельцев. – И из Принстона. Я помню гостеприимство, оказанное мне в школе Вудро Вильсона. Мои оппоненты из университета Джорджа Вашингтона были не правы, говоря, что возможен демократический Советский Союз, стратегический союзник Америки. Советского Союза больше не будет, и не будет стратегического партнера Америки. Проблемы Германии и Японии вам придется решать без России. Проблему ислама вы почувствуете сразу, как только исчезнет контроль СССР над «третьим миром». И все следующее столетие вам придется соперничать не с нами, а с миллиардным могучим Китаем. Когда я гостил в Денвере, помню, выпал удивительный снег, синий, свежий. Мы гуляли среди стеклянных небоскребов, и они казались заледенелыми в небе озерами. Это было очень красиво. Но, Тэд, я не могу принять ваше предложение. Прошу вас, заберите билет. Не уговаривайте меня, это не имеет смысла!

– У вас есть книга. Я знаю, вы пишете книгу. Где она? – синие глаза в окулярах повернулись, медленно оглядели пустоту, не покрытую пылью. – Здесь ваша рукопись может бесследно исчезнуть!

– Прошу вас, Тэд, возьмите билет.

Профессор взял билет, помедлил, спрятал в карман.

– Простите меня за визит. Я в самом деле желал вам добра. Примите мои сожаления.

Белосельцев проводил его до порога. Пожал на прощание теплую, мягкую, чуть влажную руку. Слышал, как убегает вниз лифт и где-то далеко, на Западном полушарии Земли, слабо хлопнула дверь.

У него оставалось совсем немного времени, и он решил посвятить его уборке дома. Влажной тряпкой стер пыль со стола, ликвидировал прямоугольник, оставшийся от сожженной рукописи. Вымел пол, собрал в совок мусор, ссыпал аккуратно в ведро. Перемыл посуду, поставил тарелки и чашки в решетчатую сушилку и долго держал в струе воды фарфоровую, в мелких трещинках, пиалу, оставшуюся с детства. Теперь дом его был чист, можно было его покидать.

Однако оставалось еще одно, последнее дело, о котором думал мельком со вчерашнего дня, когда лежал в столбе неяркого солнца, озарявшего драгоценных бабочек. Он больше не нуждался в коллекции, как не нуждался в уничтоженной книге. Бабочки, собранные им на всех континентах, вырванные кисеей из цветущих зарослей и душистого ветра, долгие годы прожили вместе с ним в кабинете с окнами на Тверской бульвар. Теперь они могли вернуться обратно, в родные джунгли, саванны и сельвы.

Он раздернул занавески как можно шире, распахнул окно, в которое влетели звуки Пушкинской площади и улицы Горького, наполненной нервным потоком машин. Стал снимать со стены застекленные коробки коллекции. Подносил к окну. Раскрывал в коробках стекло. Бабочки, еще не веря свободе, слабо трепетали на тончайшей, пронзившей их стали. А потом оживали, срывались с хрупких стальных стебельков и летели в окно. На мгновение воздух у окна начинал сверкать, рябить от трепещущих бабочек. Потом их подхватывал ветер, нес над бульваром, и они уменьшались, мерцали, как разноцветные брызги.

Теперь оставалось главное дело. Он вынул из гардероба чистую рубаху, облачился в нее, чувствуя ее прохладную душистую свежесть. Снял с вешалки парадный костюм, серый, с металлическим отливом, который надевал в редкие торжества, в дни профессиональных праздников и правительственных приемов. Из рабочего стола, из ящика, из маленьких красных коробочек извлек ордена. Тяжелые, в позолоте, с разноцветной эмалью, они являли собой геральдику государства, которому он служил и которого больше не было. Медленно, чувствуя пальцами холод и тяжесть металла, он прикалывал и привинчивал ордена. Бережно пробуравливал ткань, укреплял Красную Звезду, ее малиновое остроконечное соцветье с маленьким пехотинцем в центра. Это был он, Белосельцев, последний солдат империи, примкнувший штык, поместивший себя в самый центр катастрофы, вставший перед ней во весь рост. Приколол Боевое Красное Знамя с плещущим полотнищем, с венком из дубовых листьев, «Знак Почета», на котором серебряные стройные люди несли алые пышные стяги, «Трудовое Красное Знамя», где золотом и голубыми эмалями был выложен створ высотной плотины, одной из тех, что перекрыли великие реки, «Дружбу народов», напоминавшую уменьшенную звезду камергера с золотом пышных лучей и гербом государства.

За каждой из этих наград был боевой поход или вклад в науку, подвиг разведчика или открытие интеллектуала. Надел костюм. Стоял перед зеркалом, видя ордена, отягчающие левый и правый борта пиджака. Рассматривал не их, а свое лицо, худое, усталое, постаревшее, с седыми висками, чуть смещенными осями симметрии, пытаясь вспомнить, каким оно было в юности, – свежесть губ, смуглый румянец щек, наивный, страстно-радостный блеск в глазах. На него смотрело серое, в окалине, в зазубринах и рубцах, лицо измотанного, несдавшегося человека, остановившегося на последнем решении.