Мы спускаемся к стойке. За две ночи, уборку и издержки платит Педер, но глаз женщина с ключами не сводит с меня, губы у неё поджаты в узкую дугу. — И чтоб я больше не видела тебя здесь, — говорит она. Педер добавляет ещё полтинник, перегибается через стойку и шепчет. — Он не вернётся никогда. — И мы бегом пересекаем тот перекрёсток, где машина задавила Пра 21 сентября 1957 года, мы несёмся сквозь снег, который начал сыпать нам в лицо, и это всё ещё то же самое мгновение, оно запечатлено в картинке, и, обернувшись, я вижу Фреда, он сидит, как изваяние, на бордюре, у него гребень в руках, словно он хочет зачесать время назад, Пра лежит в крови на брусчатке, шофёр вылезает из грузовика, люди с неслышными криками бегут к ним, а затем всё закрывает снег. Мы уже домчали до зала в глубине «Лори», и официант стоит у нашего столика. Педер заказывает яичницу с двумя кусками карбонада, кофе, молоко и хлеб. Я прошу пол-литра пива и рюмку крепкого. Когда официант отходит, Педер принимается есть меня глазами. И делает это долго-долго. — Ремонтные работы в разгаре, — говорит он наконец. — Что-то сломалось? — интересуюсь я. — Ты, — отвечает Педер. Официант приносит напитки. Я поднимаю кружку двумя руками. Это уже не любовница, это старая шлюха, которая потешается над тобой, между тем обрывая лепестки единственного оставшегося от букета цветка: любит — не любит. Маленький стаканчик для меня лекарство. — Ты помнишь, что я пообещал фрекен Кох? — спрашивает Педер. — Что? — Что она тебя больше не увидит. — Надеюсь, ты сумеешь выполнишь то, что пообещал, — говорю я. Официант приносит еду. Есть мне не хочется. Но я принимаюсь за пищу. Потом отлучаюсь в туалет потошниться. Педер ждёт. Рядом с пустой тарелкой стопкой сложены кипа бумаг и несколько книг. Я сажусь на место. — Готов наконец? — спрашивает он. Я киваю: — А к чему готов? — Педер расплывается в улыбке и наклоняется поближе. — Американцы изобрели вестерн, японцы пекут фильмы о самураях, истерны, так сказать, у итальянцев имеется пицца, а нам что осталось? — Педер отвечает сам раньше, чем я успеваю открыть рот — Норстерн, Барнум. Сага о северянине. — Норстерн? — Подходит официант, собирает тарелки и приносит пол-литровую кружку, которую я ещё не заказал. Педер пододвигает ко мне книги: — Я выполнил твою просьбу. — О чём я тебя просил? О второй кружке? — Я почитал саги. Всё, чего нам не хватает, можно взять оттуда. Там есть полный набор: действие, драматургия, сильные характеры, любовь, смерть, всё по списку. Чего тебе ещё недостаёт? — Я не занимаюсь сокращёнными переложениями, — отвечаю я. Педер провожает взглядом каждый мой глоток. — Ты можешь пустить слова Одарка как голос за кадром. — Я молчу. Педер начинает терять терпение. Он кладёт руку мне на плечо. — Это наш огромный шанс, — шепчет он. — Если ты всё не угробишь. — Я стряхиваю его руку. — И как же ты думал назвать эту эпохалку? — Я предлагаю её под названием «Викинг, фильм в жанре норстерн». — Теперь я испытующе и долго смотрю на него. — Значит, продаёшь? — Во всяком случае, могу сказать, что и власти, и бизнес проявляют большой интерес к проекту. Пайщики стоят в очереди. — Я чувствую, что зверею, грохочу кулаком по столу: — А со мной ты обговорить это не мог? Прежде, чем идти побираться? — Я перешёл на крик, от соседних столиков народ поворачивается в нашу сторону. Педер вздыхает: — Барнум, в последнее время с тобой было не так легко связаться. — Он извлекает из кармана конверт и кладёт его на стол между нами. — Это что? — спрашиваю я. — Чтоб узнать, надо посмотреть. — Я медленно тяну пиво. Потом вскрываю конверт. Это чек. Число с несколькими нулями. Я прямо слышу, что Педер улыбается. — Ты в игре? — Может, да, а может, нет, — отвечаю я, вскидываю руку и заказываю красного вина. У Педера делается усталый вид. — Опять до потери пульса? — спрашивает он. — Считай это изучением материала, — отзываюсь я. Педер поднимается. — У тебя есть двенадцать часов на принятие решения, — говорит он. — И на этот раз я не стану за тобой бегать. — Официант ставит передо мной бутылку. — Ты там пока присматривай за Вивиан, — говорю я. Педер наклоняется ко мне. — Сколько пафоса, — шипит он. — Я с тобой больше в игрушки играть не буду. — И он уходит не оборачиваясь. Я прячусь за красным букетом. И тут обнаруживаю, что Педер забыл книги. Это саги о Ньяле, об Эгиле, о Храфнкеле, Роди Фрейра и «Королевское зерцало». Я беру его, сижу, полистываю. Натыкаюсь на главу, где сын расспрашивает отца о Гренландии. А многомудрый отец отвечает: Гренландия лежит на краю мира на Севере, я знаю, что далее береговой линии Гренландии нет ни одной страны, только открытое море, что обтекает землю. Непогода здесь сильнее, чем во всех других местах; и шквальный ветер, и стужа, и снегопады тяжелее. Ибо ледники имеют такую суть, что постоянно иссылают из себя порывы холодного ветра. В дни ненастья в льдинах, что лежат на суше, могут появляться обширные расщелины. Люди, что посетили Гренландию, свидетельствуют о холоде особой силы в этом краю. Хотя вид суши и моря сам говорит о непрерывной стуже и господстве холода, ибо здесь выморожено всё и зимой, и летом, а суша с морем покрыты льдом. У меня за спиной стоит официант. Он убирает со столов. Я показываю ему чек и обещаю расплатиться завтра. Он кивает, отпирает дверь и выпускает меня. Искрится снег. На нём почти не видно следов. Я иду к нам в контору. Ещё одна буква перегорела. Теперь мы Брум & Миил. Педер в задней комнатке. Мне кажется, он спит. Лицо у него собрано в кучку, как сложенная гармошка. В руке шкурка от сосиски, а на рубашке горчичное пятно. Я приношу бутылку, припрятанную в самом дальнем ящике, и наливаю два стакана. — Давай поиграем, — говорю я. Педер просыпается, он делает это со своей обычной обстоятельностью, сперва один глаз, только потом другой, а тем временем двойной подбородок и обвислые складки растягиваются и гармошка принимает обычный вид. — Я думал, ты умер, — шепчет он. — Я только, чёрт возьми, оцепенел, — отвечаю я. Потом сажусь на диван и ставлю стакан с горячительным на грудь. Сердце колотится. Педер криво улыбается. — Во что ж ты хочешь поиграть? — спрашивает он. — В викинга. Я в игре. — И я опрокидываю в себя содержимое стакана. Я живой. Педер вышвыривает шкурку от сосиски в помойку и меняет рубашку. Он начинает задыхаться от такого негигантского усилия, как застёгивание пуговиц. Он обзавёлся новым приспособлением, факсом. Сейчас из него выползает сообщение. Педер выдёргивает его. И застывает с таким видом, словно у него в руках по крайней мере свитки Мёртвого моря. Потом хлопает кулаком по столу: — «Блэк Ридж» из Голливуда тоже выражает заинтересованность. — Здорово, — откликаюсь я. У Педера на лбу, под волосами, ложится глубокая складка. — Но мы должны управиться с детальной заявкой к Рождеству. Сдюжишь? — Пошли они в зад. Я сделаю сразу сценарий. — Педер улыбается во весь рот: — Что заставило тебя принять предложение? — Какая разница, — отмахиваюсь я. Педер пожимает плечами: — Нет, просто любопытно. — Мне приглянулось, как отец рассказывает сыну об устройстве мира, — тихо отвечаю я. Педер подходит ко мне. И проводит рукой по моей щеке. Он давным-давно не ласкался так. — Иди теперь к Вивиан, — шепчет он. — Иду. — И давай, Барнум, заставь её снова смеяться. — Я поднимаю на него глаза: — А как? — Для начала расскажи ей правду, — предлагает он. — Какую? — Педер отворачивается: — Что у тебя не может быть детей.

Когда я появляюсь дома, Вивиан уже проснулась и плещется в душе, слышу я. Она мурлычет какую-то песню, псалом, которого я не знаю. Я стучусь к ней. — Мне надо тебе кое-что сказать, — кричу я. За дверью повисает тишина. Я сажусь на кровать и жду. Её чёрное платье висит на спинке последнего кресла, номер 18 — моего. Свет за окном волглый и тяжёлый. Вивиан стоит передо мной. С неё течёт. Она голая. — Зачем ты это сказал в церкви? — спрашивает она. — Что я беременна? — Я опускаю голову. — Мне хотелось порадовать маму, — лепечу я. Вивиан быстро взъерошивает мне волосы и легонько дёргает их. — Барнум, я боялась за тебя. — Её слова, мимолётная ласка, её рука, треплющая мои волосы, — от всего от этого я размяк и растерялся, словно всё-всё сошлось в этой секунде, как в капле воды, тяжёлой, точно гора, которая вот сейчас треснет и обрушится. Но она не спрашивает, где я был. Мы как бы подписали пакт, мы не хотим знать лишнего друг о друге. Возможно, Педер уже отзвонил, доложил, что нашёл меня, причём в номере 502 пансиона Коха. Я целую её бёдра. Кожа упругая и податливая под губами, а запах какой-то чужой, другой и будоражащий. Вивиан вырывается, подходит к окну и закрывается чёрным платьем. — Грузчики увезут сегодня всё, что осталось, — говорит она. Я смотрю мимо неё. — А в подвале ты разобралась? — Там всё на помойку. — Всё? Ты уверена? — Тебе оттуда что-то нужно? — спрашивает она. Я пожимаю плечами. — Я подумываю снова перейти на платформы, — отвечаю я. Вивиан хохочет. Я сумел. Я снова заставил Вивиан смеяться! — Тогда уж лучше отдай их в реквизиторскую на «Норск-фильм», — предлагает она. — Мы с Педером начинаем серьёзный проект. По-настоящему большой. — Вивиан несмело улыбается: — Что за проект? — Фильм о викингах. Мы им покажем, какие мы берсерки. — Я вынимаю чек и показываю ей все нули. — Ты это хотел мне сказать? — спрашивает она. Глядя на неё, стоящую так в тяжёлом свете от окна, я вижу, как ежесекундно меняется её тело, она всё время разная, не та, что была мгновение назад. Я встаю с кровати. — Нет, я хотел сказать, что я не переезжаю. — Вивиан делает шаг в мою сторону и останавливается так, на полпути между окном и кроватью. Она не возражает, не валяется у меня в ногах, не умоляет. Скорее, в её глазах читается невесёлое облегчение, и наверно, она видит нечто схожее в моих глазах, обессилевшую тоску. — Ты хочешь остаться здесь? — шепчет она. — Если тебя это устроит. — Вивиан кивает: — Конечно, Барнум. — Она начинает одеваться. Утро как утро, самое обычное. Я выхожу на балкон и закуриваю. Я вымотан, но в то же время и спать не хочу. Если я сейчас лягу, просплю семь лет. А если удержусь, бодрствуя, то могу вообще никогда больше не ложиться. Я делаю глоток из фляги, чудесно охладившейся под снегом в цветочном горшке, и снова иду к Вивиан. — А что мы сделаем с табличкой? — Сперва она даже не понимает, о чём я, а меня это задевает, больно. Я делаю шаг в её сторону, возможно, слишком резко, она пятится. — Барнум, пожалуйста, — говорит она, и голос у неё низкий и напуганный. Я торможу. Я сбит с толку и прокладываю слова смехом. — Табличка с двери, Вивиан. Наша табличка. Как с ней быть? — Вивиан отворачивается. — Она пусть так и висит, — шепчет она. — Что пусть висит — Вивиан и Барнум? Это же ложь. Или ты, может, собираешься назад вернуться? — Она скользит по мне взглядом, страха в ней уже нет, одно нетерпение, понятное дело, бояться меня долго кто ж боится? — Поступай как знаешь, — буркает она. — Отлично, я распилю её надвое. — Но тут звонят в дверь. Это грузчики — молодой парень, немедленно хватающий первый попавшийся на глаза предмет, и второй постарше, этот не спеша обходит комнату, прикидывая объём в кубометрах. У него скука в холодном взгляде, он насмотрелся этих сцен выше крыши. Вивиан показывает, что им забирать. Кровать, письменный стол и стул остаются. Холодильник и плита вмонтированы в кухню. Цветы на балконе вымерзли подчистую. И пока они уносят последние коробки в грузовик, я думаю о том, что поженил нас мастер по вывескам с Пилестредет, а развели грузчики из бюро переездов с Адамстюен. Вивиан берёт меня за руку. — Я оставлю кольцо, — говорит она. — У меня перехватывает дыхание. — Это был подарок. — Я знаю. — Не обижай меня тогда. — Вивиан отпускает мою руку: — С остальным разберёмся потом, — шепчет она. Я киваю: — Да, с остальным потом разберёмся. — А напоследок, прежде, чем побежать догонять грузчиков, чтобы переехать с ними на Киркевейен, она произносит странные слова: — Барнум, это не только твоя вина. — Застыв на месте, я вслушиваюсь в её шаги на лестнице. Они скоро уходят. Дороги рождённой от аварии и кнопки разошлись, но моей вины в том нет. Хотя до сей поры я иногда просыпаюсь с мыслью, что Вивиан вернулась. Нашарив в кухонном ящике нож, я выхожу на лестницу и откручиваю табличку, медную с чёрными буквами, Вивиан и Барнум, она прикручена на века и оставляет в память о себе уродливый след. У меня за спиной пыхтит соседка. Я чую вонь из её пакета с мусором. — Так она сбежала от тебя, — говорит старуха. Я оборачиваюсь. Она сама стала похожа на мусор, который вечно таскает в своих пакетах, не ровен час запутается и сама протиснется в мусоропровод и рухнет в смердящую шахту. — Она уехала в отпуск, — отвечаю я. Старуха открывает рот в улыбке, и в нос мне шибает тяжёлая вонь, словно у неё рот полон рыбьей требухи и протухших куриных крылышек. Она понижает голос и шепчет, словно выдаёт мне страшную тайну: — Она вычеркнула своё имя с почтового ящика тоже, — шипит она. Я отшатываюсь на шаг назад. Старуха гаже мисс Ослиной головы, признанной самой уродливой жительницей Земли в Коннектикуте в 1911 году. Будь такой конкурс сейчас, моя соседушка могла бы одержать в нём блистательную победу. Мундус просмотрел неподражаемого кандидата! Она смеётся мне в лицо. А я вдруг делаю то, чего она никак не ожидает. Начинаю плакать. Она в растерянности кладёт руку мне на плечо и становится почти похожа на человека, она как будто даже привлекательна сейчас, при всей своей безобразности, и она говорит те же слова, что тихо и загадочно произнесла Вивиан, задуманные, верно, в утешение, но звучащие как угроза: — Здесь не только твоя вина, — говорит она. Я отпихиваю её, швыряю табличку в помойку и с грохотом захлопываю за собой оголённую дверь. Теперь здесь никто не живёт, а комната достаточно просторна. Я вынимаю бутылки из всех тайников и расставляю их на столе, задёргиваю занавески, заправляю чистый лист в машинку, и первое слово, которое приходит мне на ум, это слово месть. Я намечаю сюжет, свой кровавый тройной прыжок: идиллия, смерть и воскресение. Сын возвращается домой отомстить своей семье. Как-то утром звонит телефон. Мама. Первым делом ей хочется знать, как я жив. — По уши в работе, — отвечаю я. — Но часок на воскресный обед у нас выкроить сможешь? — уточняет она. Сегодня воскресенье. Это слышно по колокольному гулу. Я бросаю трубку и выдёргиваю телефон из розетки. Я добежал до первого критического момента, до планки. Скорость хорошая. Мститель видит своего врага. Но выжидает подходящий момент. Я пишу: Один глаз не видит другого. Мне осталось шестьдесят страниц. В душ я прихватываю с собой водку. Потом нахожу в бельевой корзине белую рубашку. Она режет мне глаза своей ослепительной белизной всю дорогу до Киркевейен. Хоть солнечные очки надевай. Мама ещё поседела. Мы садимся за стол. Болетта упрямо бычится, словно её изнутри что-то гложет. Она едва капает в мой стакан и отодвигает бутылку как можно дальше. Стол накрыт на четверых. — Будет ещё кто-то? — спрашиваю я. — Вивиан неважно себя почувствовала, — отвечает мама, передавая мне блюдо. Аппетита у меня нет. Я думаю о сцене, которую буду писать — как мать, чтобы унизить своего трусливого сына, подаёт ему сырое мясо в тот день, когда убили его брата.