к Стонхенджу. Тадеуш многое знал от сэра Чарльза. И не следует забывать, милорд, что Тадеуш переписывался с мадам Маркизой, а та, в свою очередь, поддерживала связь с доктором Ди. Когда сэр Чарльз описывал достопримечательности неподалеку от своего дома, Тадеуш, несомненно, понял, что речь шла о древних вехах могущественной линии власти. Он знал, что найдет эту линию без помощи книги, и для этого ему не потребуется пытать какого-нибудь английского еврея.

Лорд Рочестер скривил губы.

— Когда этот Хазлер убежал из карьера, он больше не встречался с Самуилом? — спросил он.

Ловелас улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Охвативший его ужас был так велик, что он не был способен ни на что другое, кроме отчаянного бегства.

— В свое горное убежище?

— Да, туда, где он безвылазно сидел много лет и постепенно превращался в развалину, не переставая думать о том ужасе, свидетелем которого оказался, и дрожа от страха перед неизбежностью появления в его крепости существа, подобного Тадеушу.

— Было бы воистину милосердием положить конец такому существованию.

— Воистину.

Наступило молчание.

— Полагаю, вы сразу же направились в Прагу, — спросил наконец лорд Рочестер, — чтобы выяснить, жив ли еще Самуил?

Ловелас кивнул, помолчал и снова улыбнулся.

— Перед тем как мы оставили Германию, у Миледи пробудилось и все время нарастало такое же, как у вас, милорд, стремление к милосердию. Проявлялось это, конечно, совершенно по-женски, но с теми же повторявшимися приступами тошноты. И все же, как вы только что обмолвились сами, таково уж свойство милосердия, если оно к тому же время от времени позволяет еще и удовлетворить аппетит. Такого вот сорта милосердие и проявила Миледи к Конраду Хазлеру.

Произнеся последнюю фразу, он в злобной улыбке обнажил зубы. Когда она исчезла с его лица, Ловелас стал разглядывать свои ногти, а потом спокойно сказал:

— Да, когда с этим было покончено, мы продолжили свой путь в Прагу.

«Потому что, как учил раввин Лев, в любой розе можно найти все тайны мира».

Еврейская народная сказка

— Мы приближались к городу, — продолжил свой рассказ Ловелас, — не питая больших надежд на то, что раввин еще жив. Он уже был стариком, когда с ним встречался Хазлер, а это произошло более двадцати лет назад. Его страдания в ночь этой встречи тоже были ужасными. Я был склонен, как только мы въехали в Прагу, направиться прямо в гетто, чтобы сразу же выяснить, каковы наши надежды. Когда я предложил этот план Миледи, она со мной не согласилась. Наверное, вы помните, милорд, каким неистовым было ее желание проникнуть в тайну той книги, поэтому вам нетрудно понять мое удивление: Миледи настойчиво требовала, чтобы мы прежде всего нашли себе жилье. Я стал пристально разглядывать ее лицо и внезапно подумал, что она слишком измотана и что ее нервы напряжены до предела. Я знал, что она голодна, и все же опасался, оглядывая улицы, по которым мы ехали, не действие ли это какой-то неизвестной духовной заразы в самом воздухе этого города. Вся Прага была, казалось, погружена в апатию и угрюмость, словно ужас продолжал висеть над ее улицами. Красота города выглядела мертвенно-бледной, какой-то поруганной. Это была красота такого рода, словно обожаемая вами женщина увядает на глазах, теряя свою привлекательность, да и саму жизнь.

Мы подыскали себе квартиру в каком-то особняке, стоявшем в тени замка. Миледи сразу же ускользнула на улицу. Я не пошел с ней. Боль в животе становилась все острее. И все же, когда я свернулся калачиком в постели, дожидаясь возвращения Миледи, мое нетерпение тоже стало нарастать. В конце концов оно одержало верх, и у меня не осталось сил ее дожидаться.

Подавив свою боль, я отважился окунуться в унылые сумерки города. Я пересек мост и углубился в гетто, а потом точно так же, как когда-то Паша, попал в лабиринт его кривых, грязных улочек. Они привели меня к дверям синагоги, хотя я и не ставил перед собой такую цель. Я услышал доносившийся изнутри жалобный голос и бормотание нескольких ответных голосов. Зайдя внутрь, я посмотрел через какое-то окошко на собравшийся совет. Я сразу узнал это место — его показывал мне в своем воображении Паша. Но воздух был тяжелым, пропитанным смрадом масляных ламп. В их свете все выглядело таким блеклым и мутным, что я едва различал фигуры находившихся там людей. Однако я смог разобрать слова, которые они повторяли нараспев. Это была скорбная песнь о том, как был разрушен Иерусалим, и о том, что тогда, накануне разрушения, тоже появлялся Странник. И теперь я стоял там, где он появился во второй раз, с приготовленной в дар книгой в руках. Меня бросало в дрожь от одной мысли об этой книге и тайнах, которые она могла в себе содержать.

Я отвернулся от окошка. Передо мной была лестница. Одного взгляда на нее оказалось достаточно, чтобы мое сердце начало учащенно биться. Я подошел к ней и стал подниматься по ступеням. В темноте перед собой я смог различить темный прямоугольник двери. Я открыл ее, вошел внутрь и сразу ощутил такую боль, словно наткнулся на стену ножей. В тот же момент все мои мысли утонули в непроглядном облаке полного замешательства. Какое-то мгновение я не сомневался, что меня охватил страх. Все, что я мог видеть вокруг себя, это сундуки и кучи книг. Под толстыми слоями пыли их контуры вырисовывались нечетко. Я наклонился и прикоснулся рукой к полу. Моя боль сразу же резко усилилась, ток крови в венах потрясла какая-то мощная приливная волна. Я задрожал всем телом, потом, едва передвигая ноги, попятился и вышел за дверь. Оказавшись на верхней площадке лестницы, я снова услышал донесшиеся снизу жалобные звуки песнопения. Внезапно они показались мне настолько горестными, наполненными таким отчаянием, что к моему ощущению ужаса добавилось ощущение крайнего одиночества. Оно казалось мне таким безысходным, что я в полном смысле слова задыхался, не находя способа избавиться от него. Я спустился с чердака, вышел на улицу и окунулся в прохладу ночи. Я жадно глотал воздух и внезапно почувствовал в нем запах свежей крови. Меня снова охватила паническая дрожь. Я резко повернулся и увидел перед собой улицу мясных лавок. Дрожь сразу же прошла, меня стал душить смех облегчения. Я торопливо зашагал прочь, всеми силами стараясь изгнать остатки ужаса, застрявшего где-то внутри. Но воздух был отвратительным, куда бы я ни повернул. Тесным зловонным переулкам, казалось,