Смотритель стал перечислять связанные с этим преимущества:

– У вас будет свое жилье, а также вы будете получать воз дров для печи на День Всех Святых, на Рождество и на Сретенье, синий халат и костюм соответствующего цвета в каждый День святого Михаила, а также шиллинг в день на прочие расходы. Вы будете обедать в трапезной вместе со всеми.

– Смотритель сам ежедневно приходит в трапезную, проверяет, все ли в порядке, произносит молитву, – добавила супруга смотрителя.

– Я знаю, что кажусь вам глупцом, – произнес Филипп, едва ли не смиренно, – мне следует быть более благодарным, ведь ваше предложение превосходит все мои ожидания, я о таком ни думать, ни мечтать не смел. И это огромное искушение, ведь я изнемогаю от усталости. Несколько раз я даже подумывал о том, чтобы лечь под кустом и помереть, так я устал. Но там, на севере, когда-то у меня были жена и дочка. – Он умолк.

– И что же, они умерли? – тихо, с сочувствием спросила одна из юных леди.

Она смотрела на Филиппа с безмолвным состраданием во взгляде. Он попытался что-то сказать, дать более подробное объяснение, не раскрывая всей правды до конца.

– Ну ладно! – сказал смотритель, думая, что понял реальное состояние дел. – Предлагаю следующее. Вы прямо сейчас отправитесь в дом старика Добсона, в качестве подопечного с испытательным сроком. Я напишу Гарри, попрошу его дать вам рекомендацию. Вас зовут Стивен Фримэн, верно? Пока придет ответ, вы сможете определиться, нравится ли вам такая жизнь, и в любом случае здесь вы отдохнете, наберетесь сил, вы в этом нуждаетесь. Я, конечно, понимаю: то, что Гарри подарил вам свой плащ, это уже своего рода рекомендация, – добавил он с любезной улыбкой. – Разумеется, вам придется соблюдать определенные правила, как и всем: в восемь – служба в часовне, в двенадцать – обед, в девять гасим свет, ну, а об остальных правилах я расскажу по дороге в ваш новый дом.

Так Филипп, едва ли не против своей воли, поселился в приюте Святого Гроба Господня.

Филипп занял две комнаты, принадлежавшие недавно скончавшемуся сержанту Добсону. Попечители приюта обставили их основательно, здесь было все необходимое для удобства постояльцев. Кое-что из декоративных украшений, сувенирчики из дальних стран, несколько потрепанных книжек, оставшихся от бывшего жильца.

Поначалу Филипп с невыразимой благодарностью воспринимал свое покойное житье в покойном месте. Он всегда чурался незнакомых людей, стесняясь выставлять напоказ свое почерневшее, изрубцованное шрамами лицо, даже там, где обезображенность почиталась как символ доблести и чести. В госпитале Гроба Господня чужих не было, изо дня в день он встречал одних и тех же людей. Он рассказал, что с ним случилось, дал посмотреть на себя, и больше расспросами его никто не донимал, если только он сам того не желал. Обязанности у него были необременительные – уход за огородом, расположенным за домом, уход за цветником в палисаднике, ежедневная уборка гостиной и спальни. На первых порах более тяжелый физический труд был ему просто не по силам. Ритуал обеденной трапезы, в котором чувствовалась некая торжественность, для Филиппа был внове: двенадцать обитателей приюта собирались в большой затейливой зале, приходил смотритель в квадратной шапочке и мантии, читал на латыни длинную молитву, завершая ее словами за упокой души сэра Саймона Брэя. В то время ответы на письма, отправляемые на военные корабли, шли долго, поскольку никто не мог точно знать местонахождение королевского флота.

И еще до того, как доктор Пеннингтон получил отличный отзыв о Стивене Фримэне, который его сын с радостью написал в ответ на запрос отца, Филиппом, несмотря на окружавшую его атмосферу покоя и комфорта, овладело неуемное беспокойство.

Долгими зимними вечерами он сидел перед камином, и в воображении его мелькали картины прошлой жизни: детство; забота тети Робсон; его первый приход в лавку Фостеров в Монксхейвене; ферма Хейтерсбэнк и уроки грамоты, что он давал там в теплой, приветливой кухне; появление Кинрэйда; праздничная вечеринка в доме Корни, на которой он чувствовал себя несчастным; прощание на берегу близ Монксхейвена, свидетелем которого он стал; суд над несчастным Дэниэлом Робсоном и затем казнь; его собственная женитьба; рождение дочери и, наконец, тот последний день в Монксхейвене. Филипп снова и снова вспоминал мучительные подробности, сердитые, презрительные взгляды, полные негодования и ненависти речи, пока, из чрезмерного сострадания к Сильвии, не внушал себе, что он и впрямь негодяй, каким она его считала.

Он забыл про обстоятельства, оправдывавшие его поступок, – те самые причины, которые одно время казались ему вполне вескими. Долгие размышления и горестные воспоминания сменяло любопытство. Что теперь делает Сильвия? Где она? Какая она, его дочка, ведь она его дочь, а не только ее? А потом ему вспоминались бедная женщина со стертыми ногами и маленькая девочка у нее на руках. Малышка была примерно того же возраста, что и Белла, и он жалел, что получше не рассмотрел девочку, ведь тогда бы он мог яснее представлять свою дочь.

Однажды вечером он, как обычно, изнурял себя этой круговертью мыслей, пока даже думать не осталось сил. Чтобы встряхнуться, он встал и принялся просматривать старые, истрепанные книги, надеясь найти среди них такую, которая отвлечет его от мучительных дум. Он увидел томик «Приключений Перегрина Пикля»[134], сборник проповедей, половину списка офицерского состава английской армии 1774 года и «Семь защитников христианского мира». Филипп взял последнюю книгу, которую он прежде в руках не держал. В ней он прочитал про то, как сэр Гай, граф Уорик, отправился воевать с язычниками в своей собственной стране и отсутствовал семь лет; когда он вернулся, его супруга, графиня Филлис, не узнала в измотанном дорогой бедном отшельнике своего мужа, который вместе с множеством попрошаек и нищих ежедневно приходил к воротам замка, где она жила, чтобы получить из ее рук кусок хлеба. Но вот настал его смертный час, и он, умирая в своей горной пещере, послал за женой. Ей передали от него тайный знак, который был известен только им двоим, и она примчалась, так как поняла, что ее призвал супруг. И они успели сказать друг другу много добрых, светлых слов, прежде чем он, лежа головой у нее на груди, отдал Богу душу.

С этим старинным преданием, многим известным с детства, Филипп познакомился впервые. Он сомневался в его достоверности, потому что в сказаниях о других защитниках христианского мира был слишком очевиден вымысел. Но ему невольно думалось, что это, возможно, правда и что Гай и Филлис действительно когда-то, давным-давно, жили на белом свете, как он и Сильвия. Старая комната, тихий, залитый лунным светом четырехугольный дворик, в который выходило решетчатое окно, необычность всего, что ему пришлось повидать за последнее время, – все это располагало к восприятию прочитанной легенды как реальной истории о двух влюбленных, чьи кости давно уж обратились в прах. Филипп думал, что и он вот так же мог бы лицезреть Сильвию – неузнанный, жил бы незаметно у ее ворот, так сказать, наблюдая за ней и своей дочкой, – и однажды, когда он лежал бы при смерти, он послал бы за ней, и они, ласково перешептываясь, даровали бы друг другу прощение, и в ее объятиях он испустил бы последний вздох. Или, может быть… Филипп забылся – фантазируя, погрузился в сон. И всю ночь в его сновидениях мелькали образы Гая и Филлис, Сильвии и дочки. Эти незапоминающиеся бессвязные обрывки, которые невозможно было увязать в единую картину, тем не менее, произвели на него сильное впечатление. Он пребывал в стойком ощущении, что его зовут в Монксхейвен, что он нужен в Монксхейвене, и он решил направиться туда. Хотя, когда разум возобладал над чувствами, Филипп четко осознал, сколь немудро будет с его стороны покинуть обитель мира, покоя и дружелюбия и отправиться туда, где его ждут лишь нужда и безотрадность, если только он не обнаружит себя по возвращении; а если обнаружит, тогда, скорей всего, его участь будет еще печальнее.