— Но… — подтолкнул я ее к продолжению. Мара говорила тихо, и в этом тихом голосе было столько вины, что становилось почти физически больно. Гад внутри не понимал, что происходит. Вкус безумия Шелестовой неуловимо изменился. Стал тонким, тягучим. Меньше перца, больше сладости.

— Но я в это не верю, — еще тише прошептала девушка. — Давно перестала верить. И мне больно и страшно. Я вру им, Яр, — она подняла голову с колен. — Понимаешь, вру. И себе вру, потому что так проще.

Я осторожно обнял колючку, притягивая к себе. Ее тело было каменным, застывшим.

— Ты сказала, что не веришь, — прошептал я в волосы, пахнущие цитрусом. — А надеешься?

— Да.

— Хорошо. Правильно, — я коснулся губами все еще сиреневой макушки. — Твоя сила, Мара, твое безумие — в этой надежде, в твоем отеле, в твоей борьбе за постояльцев, в твоем отказе от смирения.

— Я никогда не была смиренной, — горько улыбнувшись, прошептала она. Я чувствовал эту улыбку. — И я убью за близнецов.

— Я знаю, — я приподнял лицо Мары за подбородок, заглядывая в пасмурные глаза, коснулся ее губ своими, выпивая горькое сегодня безумие. Скользнул вдоль нижней языком, прижимая крепче к себе, утягивая за собой. Шелестова сжала рукой сзади мои волосы, приоткрыла рот, впуская меня внутрь. Она была все такой же сладкой, жаркой, пьянящей. Она все также сводила меня с ума. Забрать ее себе, присвоить. Безумие. Грех. Но какой прекрасный! Всего лишь поцелуй, а крышу сносило, как от дури высшего сорта. Узкая спина под моими руками казалась невероятно хрупкой, небольшая грудь — безумно возбуждающей, жар тела — сводящим с ума.

Я сжал упругую задницу, вдавливая Мару крепче в себя, продолжая терзать мягкие губы, чувствуя, как перетекает в меня тьма, как моя перетекает в колючку.

Я гладил пальцами ее тело, перебирал волосы, и мгновения растягтвались в вечность. Невозможно.

Я упивался тем, что она отдавала мне. Поцелуй давно превратился в маленькое сражение. Мне нравилось подчинять Шелестову, мне нравилось, что она нападала, атаковала, играла с моим языком, а потом сдавалась, становясь мягкой. Дыхания давно не хватало, реальность смазалась, размытая, не важная, не имеющая сейчас никакого значения, тусклая, как черно-белая фотография. Только запах примятой травы и ее волос. Ее вкус. Только ее пальцы, лихорадочно сжимающие мои плечи.

Я прикусил ее губу, очертил языком контур, отрывисто поцеловал, переводя дыхание, ловя затуманенный взгляд.

— Нам… — провел рукой вдоль позвоночника, — надо остановиться.

— Да, — после недолгой паузы кивнула колючка. — Эксгибиционизм не входит в число моих фетишей, — ее истерзанные мной губы, такие яркие, алые, дрогнули в легкой, немного ошалелой улыбке. Шелестова приподнялась на руках, села, устроившись на моих коленях. Я последовал за ней.

— У тебя есть фетиши?

— Больше, чем ты думаешь, — соблазнительно улыбнулась девушка.

— Расскажешь?

— Покажу.

— Шелес-с-с-това.

Она соскочила с моих колен и, соблазнительно покачивая бедрами, направилась к машине, позвав Крюгера.

Зас-с-сранка.

В отель мы возвращались также молча, но Мара больше не закрывалась. Тишина, царившая в салоне, не была больше холодной и отстраненной. Шелестова крепко сжимала мою руку и ровно, глубоко дышала. Она легко вздрогнула, когда мы остановились на подъездной дорожке.

Я выключил мотор, вытащил ключи. Мара стиснула мои пальцы почти до боли. Ее тьма выплескивалась толчками, в такт ударам судорожно колотящегося сердца, на шее выступила жилка.

— Я готова, — твердо, уверенно сказала девушка, смотря прямо перед собой.

— Уверена?

— Да, — она резко распахнула дверцу и вышла из машины, пошла к дому, не оглядываясь.

Я догнал Мару у дверей.

— Мне остаться с тобой?

— Не знаю, — она тряхнула головой. — Пожалуй, да.

Когда мы вошли, Эли сидела в холле в кресле и листала журнал. Шелестова сразу же прошла за стойку, достала коробку с ключами. Элисте медленно поднялась на ноги, тихо ступая остановилась у лестницы, перехватив Мару.

— Ты приняла правильное решение, — девушка обняла хозяйку отеля, погладила по голове.

— Знаю, — голос Мары звучал напряженно, что-то скрипучее, натужное появилось в нем. Она отстранилась, глубоко вдохнула, поставив ногу на первую ступеньку. Помедлила и начала подниматься.

— Ты пойдешь с ней? — тихо спросила Громова.

— Да, — повернул я голову к девушке.

— Хорошо, — она сжала руками виски. — Ты не представляешь, какой падалью я себя чувствую.

Я не ответил, развернулся и отправился за Марой. Не потому что не знал, что сказать девушке, наоборот, потому что знал. Эли падалью не была, она была паразитом. И я сильно сомневался, что кто-либо из девушек это понимал. Возможно, Мара чувствовала, но признавать не хотела. Мне вполне хватило того, что я успел увидеть, наблюдая за ними, чтобы сделать выводы. Громова кормилась от хозяйки отеля, практически также, как и я. Вот только, если я жрал безумие, Элисте питалась ее эмоциями. Эмоциями, которые сама не могла испытывать. И сейчас она очень хотела быть вместо меня в пятом номере. Она хотела увидеть смерть, прикоснуться к ней. Потому что, не смотря на то, чем занималась, о смерти собирательница ни хрена не знала. Не понимала. Девушка забыла, что такое смерть. Впрочем, как забыла и про жизнь. Это беда почти всех молодых собирателей — они застревают на грани, как бумажные куклы, и не принадлежа ни одной стороне, закрываются… И начинают судорожно искать и то, и другое, влипая в неприятности. Эли тянулась к жизни сейчас, поэтому была с Марой, в ее отеле, ища здесь чувства, которые разучилась испытывать. Ей надо к психологу, иначе так она долго не протянет.

Я толкнул дверь пятого номера. Мара стояла возле кровати, выпустив на волю крылья цвета маренго, как на работах Гойя, рядом лежала раскрытая ключница. Безумие Шелестовой переливалось вокруг, кроваво-красный туман стелился под потолком.

Я повернул ручку, прислонился к двери спиной. Лицо Шелестовой по-прежнему ничего не выражало. Она стояла напротив мертвой, смотрела на нее, а я ощущал, как вокруг скапливается сила нефилима. В комнате было душно, воздух превратился в кисель, и в нем мерцали пылинки, как полупрозрачные крылья комара темном янтаре. Время как будто тоже замерло, стрелки часов, висящих у кровати, остановились.

Мара пробуждалась.

Заволокло легкой дымкой, как сигаретным дымом, ее глаза, кожа стала бледнее, словно тоньше, дрожали самые кончики пальцев на вытянутых вдоль тела руках, грудная клетка поднималась и опускалась едва заметно, настолько, что казалось, хозяйка «Калифорнии» совсем перестала дышать.

Гад захлебывался от удовольствия, заглатывая сокрушительную энергию, пробираясь, проталкиваясь наружу сквозь меня, посылая короткие, острые судороги по всему телу. Ненасытная, прожорливая тварь.