– Ой! Что это?

– Извиняюсь… сковородочку вашу уронил. Так, случайно.

– Господи… сковородка!

– Вы только не плачьте больше, пожалуйста, хорошо?

– Да как же мне не плакать, коли родной муж меня не любит? – всхлипнув, пожаловалась Франческа.

Этой славной – действительно, славной – женщине нужно было сейчас просто выговориться, все равно перед кем, и Павел в этом смысле был как раз весьма подходящий вариант – чужой человек с края света, который не сегодня-завтра съедет, пропадет, сгинет без следа, чтоб больше никогда не вернуться.

Такому, как священнику – многое можно доверить… Хоть есть – кому! Несчастной Франческе, похоже, было некому…

– Я даже на исповеди не могу все рассказать, – вытирая слезы, призналась матрона. – Стесняюсь… Стесняюсь, что муж – изменник, что я сама – некрасивая, уродина такая…

– Да какая же вы уродина?! – громко воскликнул Павел. – Вы очень, очень красивая, клянусь всеми святыми, и ваш муж зря этого не понимает. Он что, слепой? У него глаз нету?

– Как раз глаза-то у него есть, в этом все дело, – Франческа снова всхлипнула. – Он видит прекрасно, какая у меня грудь… Да я и сама вижу… увы… Ну, не наградил Господь!

– Ваша грудь… я догадываюсь, что она очень даже…

– Да что там догадываться-то!

Резко вскочив на ноги, матрона сбросила на пол жилет и выпростала убранную в юбку рубашку, задрала, обнажив грудь, очень даже красивую, нежную… но да, конечно же – небольшую. Так и что толку в огромной груди, в этих дурацких арбузах – ничего сексуального, скорей, наоборот даже. Ремезов никогда не понимал подобного влечения, хотя иные его товарищи прямо противоположное утверждали. Да, по местным меркам, груди у синьоры Франчески почти что и не было, но… но Павлу нравилось, и даже очень!

– У вас восхитительная грудь, моя дорогая синьора. Очень красивая, которую так и тянет поцеловать всякого истинного мужчину!

– Ой, вы лукавите… Тянет поцеловать? Так целуйте же, любезнейший синьор Паоло!

Вот именно это Павел и сделал – поцеловал, как и просили. Сначала – нежно, потом пощекотал соски языком, обхватил губами, дотронулся рукой, чувствуя, что падает в такую бездну, из которой уже не скоро вернется.

Франческа затрепетала, дернулась, застонала, и Ремезов, подняв ее руки, стащил, бросил на прилавок рубашку, обнажив молодое и гибкое тело с матово блестевшей кожей. И тут же, притянув матрону к себе, принялся целовать ее в губы, крепко сжимая талию и бедра… Скользнула вниз, на пол, юбка…

Синьора закатила глаза:

– Не отпускай меня, не отпускай…

Быстро сбросив одежду, Павел ласково уложил матрону на лавку, и женщина уже подалась навстречу, томно прикрыв глаза и приоткрыв губы. Ах… Ремезов ощутил шелковистый жар ее кожи…

– У тебя могут быть…

– Нет. Как раз сейчас не могут…

Их тела слились. Скрипнула лавка. В сверкающих карих глазах юной женщины отразились все звезды Вселенной.

Какое-то время была тишина… лишь стоны… лишь скрип… и – наконец – крик… Яростный, общий…

– Ты очень красивая женщина, Франческа!

– Скажи мне это еще раз! Пожалуйста…

– Ты очень красивая.

– Мне… так приятно… А грех этот я замолю, помолюсь и о тебе, не беспокойся.

– Не такой уж большой это и грех…

Павел нежно погладил прильнувшую к нему женщину по спине, пощекотал шею.

Франческа выгнулась, потянулась:

– Как славно! Я даже не знала, что так хорошо бывает… ах, Паоло, грешники мы с тобою, грешники.

– Не такие уж грешники. Тем более, ты сказала – замолишь.

– Да, так… Ах, ах! Что ты такое творишь?

– Тебе же приятно?

– Да… Я замолю.

– Я тоже помолюсь о тебе, Франческа.

В тот самый момент, когда Павел утешал в скобяной лавке обиженную синьору Франческу, дражайший супруг ее, кривоногий и плешивый плейбой Амедео, не менее весело проводил время на соседней улицы, в обществе любвеобильной булочницы Марты. Дебелая, с огромным бюстом и пышным, словно сдобная булка, телом, Марта схоронила уже второго мужа и потихоньку приглядывала себе третьего, не чураясь и иных отношений, с такими вот женатыми похотливцами, как синьор Франдолини. Да, грешили. Но ведь грех на то и грех, чтоб его замаливать! Зря, что ли, пекла синьора Марта просфирки для ближней церкви Святой Цецилии, уж такие вкусные получались, сам священник, отец Фридигондо, не раз Марту за то хвалил. И то сказать – руки у славной булочницы мощные, сильные, глянешь, как тесто взбивает – любо-дорого посмотреть! Как играют мускулы – не двинула б невзначай в лоб! – как спелыми дынями перекатывается под рубашкою грудь. Ах, да устоит ли перед подобной красою хоть кто-нибудь? Человек – точно не устоит, разве что только какой-нибудь святой столпник.

Вот и синьор Франдолини не устоял… и устоять не пытался. Голая Марта, смеясь, лежала на широком, застланном матрасами сундуке – никакое ложе ее тяжести не выдерживало – кривоногий, поросший густым кучерявым волосом, любовник ее, Амедео, посапывая от удовольствия, скромненько примостился рядом.

– Ах, милая Марта, как же я тебя люблю, такую огромную, мягкую…

– Ты еще скажи – словно булка! – крякнув, расхохоталась женщина. – Вон, булки-то, в корзине, свежие… дотянись-ка – хоть поедим, все ж проголодались же, утомились.

– Поедим! Как скажешь!

Протянув руку, синьор Франдолини взял из стоявшей невдалеке, прямо на полу, корзинки, две булки – одной захрустел сам, другую протянул любовнице. Так вот вдвоем и жевали.

– Вкусно, – прожевав, похвалил Амедео. – Сладко как… Да и ты вся такая сладкая… не то что моя супруга тощая, словно доска. А грудь? Ночью дотронешься и не сообразишь сразу, то ли с женой спишь, то ли – упаси Бог – с каким-нибудь мальчиком.

– Ты супругу-то свою не ругай, – с неожиданной строгостью прикрикнула булочница. – Она – женщина добрая. Деток вон, тебе родила, да и лавка по наследству от тестя достались – чего еще надо-то? А что не красива, так то не ее вина. Не всем же красивым быть, на то уж Господня воля. Ха… у Люченцо Секьи тоже вон, не красавица жена, а так ему рога наставляет! Любо-дорого посмотреть.

– Это у кого Люченцо Секьи? У старосты медников?

– У него.

Синьор Франдолини как-то тревожно задумался, сжевал еще одну булку, почесал под мышками и, сыто рыгнув, спросил:

– Так ты что же думаешь, что и моя доска мне изменять может? Да кто на нее польстится-то!

– Может, и найдется такой, откуда ты знаешь? Некоторые и с мальчиками живут, и со скотом даже! Вон, в древние то времена… ужас! Поистине, грешники так грешники… вот и супруга твоя.