В это Таннис охотно верила. Тюрьма и есть, с узкими окнами, с холодными стенами.

– А потом в эту тюрьму сослали королеву… нет, уже не королеву – герцогиню Шеффолк. – Он зажмурился и попросил: – Отодвинь свечу, пожалуйста.

Просьбу Таннис исполнила. Подсвечник отправился на каминную полку, она же, вернувшись, взяла Войтеха за руку и разжала сведенные пальцы.

– Тебе нужен врач.

– У меня есть… у меня есть с полдюжины докторов, но все они на редкость единодушны. Лет десять-пятнадцать при хорошем прогнозе… пятнадцать лет – это много. И мало. Я должен успеть.

Он открыл глаза. Белые, с черным рисунком сосудов, с расплывшимся зрачком.

– Но мы ведь не обо мне говорили, о маме. Родная, ты ведь помнишь, она никогда особо не думала обо мне… даже раньше, когда… я был рад, что меня не гонят. Ульне сторонилась меня, я – ее… и Марта еще, худая, напоминавшая бродячую собаку… она глуповата, но я к ней привык. Так вот, Марта ходила по пятам, следила, чтобы я не украл чего-нибудь. А мне сама мысль о том, что из Шеффолк-холла можно вынести что-то, казалась кощунством. Здесь каждая вещь особая, с историей…

Таннис слушала. Держала за руку, холодную, с набрякшей кожей, с синеватыми мягкими ногтями. И Войтех, глянув на них, усмехнулся.

– А однажды у меня случился приступ… тогда они часто бывали. Я пытался увидеть солнце. Ты не представляешь, как я мечтал его увидеть, и… помню, что было очень больно, что почти ослеп, что… помню Ульне и то, как она уговаривала меня успокоиться.

Пальцы сжались.

– Я ведь считал себя сильным, взрослым… циничным… хладнокровный убийца. – Он рассмеялся, удивляясь собственному такому заблуждению. – И ведь и вправду убивал без особых терзаний… как работа. Кто-то навоз убирает, кто-то – людей… я как-то не слишком задумывался, за что их приговорили. Тедди приказал, я сделал. А она меня пожалела. Никто и никогда… ты вот только могла…

– Могла.

– Но ты считала меня сильным, и как мне было обмануть? Приходилось соответствовать… я после того раза заболел. Неделю был полуслепым. Приходил Тедди… смутно помню, в горячке валялся. Точно знаю, он садился рядом… Тедди в кармане носил медный шарик на цепочке. Говорил – игрушка, а шариком голову легко проломить. Этот шарик мотался перед глазами, точно маятник, а я все гадал, больно это будет или нет.

– Зачем ему тебя убивать?

– Не «зачем», – поправил Войтех. – За что. За слабость, Таннис. За то, что я обманул его ожидания. Если бы доктор сказал, что я не поправлюсь, мы бы с тобой не разговаривали. Но мне дали очередной шанс, и я им воспользовался. А Ульне читала мне сказки. Ее об этом никто не просил, но она… истории про псов… и про то, каким был мир до них… про Шеффолк-холл… про королей и королев… ты знаешь, что трижды на троне сидели женщины?

Он высвободил руку и поднес к глазам.

– Мы с ней одной крови, Таннис. И поэтому мне сейчас больно.

– Не только тебе.

Войтех поморщился.

– Твой щенок жив.

– И хочешь сказать, что оставишь его живым? Не отворачивайся!

Он потянулся к бронзовому низкому чайнику, древнему, как сам Шеффолк-холл. Бронза покрылась патиной, а шлифованные аметисты заросли гарью.

Войтех поставил чайник на ладонь.

– Ты знаешь ответ.

– Послушай. – Таннис встала.

– Сядь.

Села. И все-таки встала, не способная больше молчать.

– Остановись. Пожалуйста, остановись. Не сходи с ума, ты еще…

– Что, Таннис?

– Отпусти его… нас… и он будет молчать. Даст слово, а Кейрен слово держит. Вы договоритесь…

– Договоримся? – Он водил мизинцем по узорам на бронзе. – Мы договоримся, и твой дружок меня отпустит, если я не трону город, так? Он наступит лапой себе на горло, позабыв о прошлогодних взрывах?

– Все равно доказать, что они – твоих рук дело, не выйдет.

– Не выйдет, – эхом отозвался Войтех. – И все сложится замечательно… я останусь герцогом…

– Ты меня спрашиваешь? Я не собираюсь свидетельствовать против тебя, если ты об этом.

– Спасибо.

– Не за что. – Таннис встала за креслом, опираясь на резную его спинку. – Пожалуйста, ты же понимаешь, что я говорю правду.

Войтех ничего не ответил. Сняв крышку, он вдохнул ароматный пар. Вытащил две чашечки, низкие и широкие, с тончайшими дужками ручек, сделанные из той же бронзы с прозеленью. Он наполнял их чаем осторожно, опасаясь разлить хотя бы каплю.

– Пей чай, малявка.

– Войтех!

– Освальд, – поправил он. – Освальд Шеффолк. И пей чай, если хочешь, чтобы этот разговор продолжался.

– А его есть смысл продолжать?

Чай травяной, и Таннис уловила мятные ноты… еще, кажется, ромашку, которую она с детства ненавидела.

– Тебе лучше знать. Если ты пытаешься добиться раскаяния, то зря. Я ни в чем не раскаиваюсь.

– И не отступишь.

– Нет.

Бронзовая чашка нагрелась, и на металле проступила испарина.

– Тогда, – Таннис села, – скажи, к чему эта твоя… игра?

– Какая?

Он вдыхал пар и смотрел сквозь него, чужой незнакомый человек, которого она все еще считала другом.

– В заботу. Доктор. Эта комната… ужин вот… чаек…

– Пей, пока горячий.

Взгляд леденеет, становится злым.

– Пью.

…и тошнота отступает. Хороший чай, а мята даже вкусна. И ромашка опять же. Почему Таннис раньше ее не любила? Она помнит, но… подумает позже.

– Это не игра. – Войтех вновь наполняет чашку и, придерживая ослабевшие пальцы, подносит ее к губам Таннис. – Пей, девочка моя. Вот так, умница…

Чай.

Тепло. Ромашка и клетчатый плед, который остался на их с Кейреном квартире. Пятна от вина надо солью засыпать, а она про это забыла… мамаша вот всегда засыпала… а Таннис забыла. И обидно до невозможности, но если вернутся… а она вернется. Конечно же вернется. Завтра.

– Завтра, – обещает кто-то близкий, надежный. – Ты все сделаешь.

Да, именно завтра. А сегодня тяжело.

Спать хочется. Ночью она почти не спала, и предыдущей тоже, и много-много других ночей, но это оттого, что на огромной кровати ей одиноко.

– Спи, – кто-то снимает туфли и подсовывает под голову подушку.

Не Кейрен.

Кейрен… нельзя засыпать. Это из-за чая, бронзового чая с ониксовыми глазами, которые ослепли, потому что чайник грязью зарос. Весь этот дом, от крыши до подземелий…

…Кейрен.

Он пришел, несмотря ни на что, пришел и попросил выйти за него замуж. А Таннис согласилась… и наверное, у них бы получилась семья, там, за Перевалом.