– Я Освальду пожалуюсь.

– Жалуйся, – бросил Грент, но руку разжал и толкнул в грудь, опрокидывая Таннис на кровать. – Но мы ведь оба знаем прекрасно, что ему не до того…

Он наклонился, дохнув в лицо табачной вонью, и вытер пальцы о ночную сорочку.

– Не надейся, детка, что я о тебе забыл.

– Осмелел, – буркнула Марта, когда Грент отступил к двери. Выйти он не вышел, прислонился к косяку, скрестив руки, и смотрел… – Ничего, и на него управа найдется…

Марта вытащила из шкафа свежую рубашку.

– Отвернись!

Грент сделал вид, что не слышит.

Плевать на него. Забыть. И стянуть влажную, пропитавшуюся испариной ткань. Кожа мгновенно покрывается сыпью, и теплые салфетки, которыми Марта вытирает пот, не помогают. От них только холоднее.

Хорошо.

В голове проясняется. И злость тоже помогает. Чай пить нельзя, но откажется – и Грент с преогромным удовольствием вольет этот чай в горло. Иначе надо, но…

– Кушай, деточка. – Марта помогает пересесть в кресло и заботливо набрасывает на плечи собственную шаль, некогда розовую, пуховую. Пух вылинял. Цвет поблек. К растянутым ниткам приклеились крошки печенья. От шали воняло плесенью и сердечными каплями.

– Кушай. – Марта сунула в руки высокую миску. – Тебе надо…

…надо, чтобы были силы.

Ложку. И еще, вкус почти не ощущается, только то, что суп жирный и этот жир оседает на языке. Он покрывает нёбо, и само горло, и кажется, желудок тоже. Но Таннис послушно глотает.

Ложку за ложкой.

Закусывает кисловатым хлебом.

И старается не думать о Гренте, который следит… почему он?

Освальд обещал…

…нельзя верить. Не друг.

Не враг.

Кто?

– И печенье, печенье попробуй… а я тебе волосы расчешу… вот так, а то спутаются, обрезать придется… а жаль, мягкие какие…

Марта что-то еще лопотала о волосах и гребнях, о лентах, которые она любила, но собственные ее косы давно поредели. Да и в ее ли годах о лентах думать? Таннис слушала, глядя в мутное зеркало, не видя в нем себя, но лишь Грента.

Не уходит.

Почему он не уходит? Не верит, что Таннис и вправду слаба?

– Он сволочь, – доверчиво сказала она Марте.

– Еще какая, – ответила та, не уточняя, кого именно Таннис имела в виду. И наклонилась, пытаясь поймать непослушный локон. – Мальчика я выпустила.

Что?

Таннис показалось, что она ослышалась.

…выпустила…

…старуха в розовых платьях, с круглым нарисованным личиком, на котором давным-давно прижилась виноватая улыбка.

– Сказала, чтобы уходил… он вернется за тобой.

Ушел.

И вернется.

И значит, все будет хорошо, если… нет, зачем Марте лгать?

– Ульне умирает. – Она бросила быстрый взгляд на Грента, казалось, потерявшего всякий интерес к тому, что происходило в комнате. – Всем не до того… я знаю этот дом, девочка. Я очень хорошо знаю этот дом…

Она положила гребень перед Таннис.

– Освальд разозлится, – одними губами произнесла Таннис.

– Еще как. Он меня убьет. Он давно собирался, но Ульне ко мне привыкла. А он ее и вправду любит. Но Ульне не сегодня завтра умрет.

Марта вздохнула и поправила шаль, подхватив длинные ее хвосты, завязала узлом.

– И я с ней… так оно, может, и правильно будет. Всю жизнь вдвоем.

Грент отлип от стены.

– А ты пей чай. – Марта улыбалась широко, радостно, только руки ее, лежавшие на плечах Таннис, мелко дрожали. – Пей… так оно для всех будет лучше.

И Таннис безропотно приняла чашку.

Кейрен ушел.

Вернется.

А она подождет его на берегу… на белом-белом берегу, на котором в шахматном порядке лежат перламутровые раковины. Здесь море пахнет молоком и медом, а на песке остаются глубокие следы.

Кейрен найдет ее.

Когда-нибудь.

Кэри снились вороны. Черные-черные вороны с острыми перьями. Они кружили, заслоняя небо, и смеялись над Кэри.

– Кыш, кыш! – Кэри взмахивала руками-крыльями, но взлететь не могла.

Жарко.

И окно приоткрыто, тянет сквозняком, но ей все равно очень жарко.

Брокк ушел.

Куда?

Голова раскалывается просто и жажда мучит. Наверное, Кэри заболела. Конечно, иначе отчего комната так кружится? Стоять невыносимо тяжело. И она садится, вернее падает на кровать.

…ерунда какая, последний раз Кэри болела… давно болела.

– Ты проснулась? – Брокк явно всю ночь не спал.

Работал? Заработается он когда-нибудь. Глаза вон красные, воспаленные.

– Как ты себя чувствуешь? – Холодная ладонь легла на лоб.

– Лучше.

– Голова кружится?

– Кружится, – согласилась Кэри. С ним легко соглашаться, и хорошо бы, чтобы он не уходил. И хмуриться перестал.

– Пить?

– Хочется.

– Кэри… послушай меня, пожалуйста. Тебе нельзя пить много. И нельзя пить воду.

– Почему?

…потому что болезнь эта очень странная. И внезапная. Несвоевременная, хотя вряд ли в принципе существуют своевременные болезни. Но эта непонятная слабость и боль в висках, собственный пульс стучит быстро, мелко… мешает сосредоточиться.

– Что со мной?

– Ты заболела, но ничего серьезного…

…ложь. А прежде Брокк ей не лгал, и оттого вдруг становится страшно. Кэри пытается сжать пальцы, удержать его руку, но пальцы ее не слушаются.

– Ты поправишься. – Брокк, наклоняясь, целует в лоб. – Обещаю, Кэри. Ты поправишься и очень скоро. Верь мне.

Ей хочется, но страх не позволяет. И страх заставляет просить:

– Не уходи.

– Я должен. Я скоро вернусь. Обещаю, что ты соскучиться не успеешь.

Брокка выдает голос, нервный, нарочито-ласковый.

– Все серьезно, да? – Ей приходится отпустить руку.

– Все серьезно, – эхом отзывается он. – Ты меня простишь?

– За что?

– За то, что не уберег.

Рядом с ним страх отступает, и Кэри обнимает мужа, прижимаясь к плечу, от которого пахнет серебром и еще канифолью. Кажется – бертелью, которой он стекло заваривает.

– Я должен был отправить тебя в Долину… или на край мира…