Дом на берегу. Белый-белый песок, и камни тоже белые. Перламутр раковин, которые Таннис бы собирала… она училась делать из раковин цветы… или еще шкатулку можно украсить.

– Конечно, – соглашается кто-то, кто держит ее за руку. – Шкатулка – это красиво. Мне всегда хотелось иметь такую. Сделаешь?

Да. Она обещает, только нужно добраться до берега, на котором дом… и она научится варить кофе на песке, с кардамоном, корицей и толикой шоколадного порошка, как Кейрен любит. А он по субботам будет жарить кружевные блинчики.

Традиция такая.

– Конечно, – под ее пальцами чужая рука, с холодной рыхлой кожей, под которой прощупываются зерна сыпи, – именно так все и будет. Спи…

Нельзя.

Ложь…

– Что ты… – У нее получится встать, надо лишь отрешиться от фантазий и… подняться не дают.

– Таннис, это совершенно безопасно. Но тебе надо отдохнуть…

– Кейрен…

– Не думай о нем. Не надо…

…надо, если Таннис подчинится, то Кейрен умрет. И кто тогда будет жарить блинчики по субботам? Как она проживет без них? Без него? Он совершенно бестолковый и немного сумасшедший, но умеет смеяться.

И Таннис научил.

– Прости. – Кто-то другой, притворявшийся близким, наклонился и поцеловал Таннис.

Из его рта пахнет тленом.

Это потому что он мертв и очень давно. А мертвецы должны оставаться мертвыми. Это правильно. И не в силах справиться со сном, соскальзывая в него, Таннис заплакала.

– Спи. – Освальд Шеффолк поправил одеяло и отошел от кровати. Он сгреб с туалетного столика шпильки и шкатулку забрал, огляделся, бросил в нее крючок для одежды и забытую Мартой спицу.

Женщина в кровати забылась тревожным сном.

– Мне очень жаль, что так все получилось, – сказал Шеффолк, убирая с щеки ее влажную прядь. – Но я действительно не могу отпустить его.

…Таннис стояла на берегу. Босая. И ноги вязли в мягком белом песке, расшитом белым же перламутром. Раковины лежали в шахматном порядке, который донельзя раздражал Таннис, но она точно знала, что порядок этот нарушать нельзя.

Было жарко.

Раздувшееся солнце повисло над водой.

Белой.

Белым бывает молоко, это Таннис знала точно, как и то, что молоко она ненавидит, особенно гретое… зима, каток и горло, которое начало саднить. И Кейрен взялся горло лечить.

Молоком.

Он грел его на старой плите, и молоко сбежало, а в квартирке потом долго паленым пахло.

Кейрен!

Море подползало, цепляясь за острия раковин, ранило себя, отступало, оставляя на песке сгоревшую молочную пену.

Кейрен… он тоже должен быть на берегу. И Таннис оборачивается, но за плечом – пустота. И дома нет… конечно, разве возможен дом без Кейрена?

Надо идти.

К морю.

Шаг за шагом, высвобождаясь из вязкого песка. А ноги проваливаются все глубже, и сам воздух становится твердым, он не пускает.

Плевать.

Еще шаг. И влажная темная кромка. Пена скользкая. Таннис дошла, а дальше… сон закончился, она точно знает и упирается руками в стену, на которой нарисовано белое море.

Ложь.

Все ложь. Нет берега. Нет песка. Только острые клыки из перламутра полосуют ноги. А сил ее не хватает, чтобы вырваться, и нарисованное море шепчет: отступи. Оставь все как есть…

Нельзя.

Кейрен… кажется, она кричит, но в нарисованном сне нет места звукам. И Таннис наваливается на стену, пробивая ее пальцами. Она выныривает из сна, стиснув зубы, взмокшая, злая.

…ромашка и чабрец. Горечь на языке, но хотя бы не мутит. Слабость непонятная, которая не позволяет встать, и даже до края кровати тяжело доползти. Таннис все равно ползет и, свесившись, вцепившись в столбик, дышит глубоко.

Леди не ругаются.

Да и на хрен, она не леди.

И выберется.

Встанет.

Или сядет хотя бы, головокружение унимая… поймал… решил, что поймал, только не удержит. Таннис найдет способ и, если надо, спустится по гребаному винограду, но сначала на ноги встанет.

Она сидела долго, вцепившись зубами в руку, и боль не позволяла вновь провалиться в сон.

– Пей чай, значит, – говорить и то было тяжело. – С-спасибо за чаек…

Ее не слышали, но это не было важно.

…а потом Марта принесла обед.

– Лежи, лежи, девочка. – Она появилась в комнате со старым подносом в руках. – Я сейчас.

Она поставила поднос на столик, а столик подвинула к кровати. Обернулась, махнула кому-то рукой…

Не стоило надеяться, что Марта пришла одна. Сопровождают, чтобы Таннис глупостей не наделала. А разве это глупость – спасти того, кого любишь? Если он жив… он не имеет права взять и умереть, потому что тогда ее мечта навсегда останется рисованной картинкой, той, где белый берег и молочное море.

На подносе Марты стоял уже знакомый чайник.

– Нет. – Таннис, вцепившись в столбик, который, казалось, покачнулся под ее весом, встала. Или не столбик качался, а сама она, не избавившаяся от остатков чая.

– Тебе надо поесть, – громко сказала Марта.

Не Таннис, тому, кто за дверью… и не закрыл, по ногам сквозняком тянет, значит, точно не закрыл. А сил не хватит, чтобы Марту одолеть, не говоря уже о том, другом. Он входит в комнату и, окинув ее взглядом, говорит:

– Неплохо устроилась…

– Выйдите! – Марта становится между этим человеком, чье лицо плывет и меняется, и Таннис.

Уходить он не спешит.

Приближается. Ботинки его скрипят премерзко, и хрустит накрахмаленный манжет, который выглядывает из-под темного рукава. Почему-то Таннис очень четко видит и рукав, и этот манжет, и запонку.

– Грент…

– Я, дорогая. Соскучилась?

Отступать некуда и убежать не получится, а Грент отодвигает старуху и, вцепившись в волосы, дергает, запрокидывает голову. От него воняет одеколоном, а Таннис отвыкла от резких запахов… Кейрен их не любил.

Кейрен в доме, и надо ему помочь, иначе…

– Какая-то ты бледненькая. – Грент легонько шлепнул по губам, и если бы не рука в волосах, Таннис упала бы. – Немощная… и вправду приболела? Это будет печально, если ты загнешься от болезни.

– Если вы не выйдете немедленно, я… – Марта вцепилась в рукав Грента.

Старуха в смешном платье из розовой парчи.

…в зверинце Кейрен показывал розовых фламинго, располневших и грязных, словно сшитых из перьевых лоскутов, и Марта похожа, толстый старый фламинго.