Теодор пребывал в крайне расслабленном настроении. В начале обеда Гретхен спросила у него:

– Когда отходит последний паром, Теодор? Не опоздать бы тебе.

– Пустое, – весело ответил он. – Я остаюсь. В гостинице есть свободный номер. Он маловат, но сойдет.

– О, – произнесла Гретхен.

Мэри осталась весьма довольна.

А потому Теодор сыпал веселыми историями. Мэри хотела увлечь его беседой о вещах ему интересных, но не знала как, да и он был, казалось, вполне доволен бесхитростной болтовней. Она смеялась над его шутками, он улыбался ей, и она чувствовала себя очень уютно в его обществе.

– Разве ты не рада, что я остался? – игриво спросил он сестру в конце трапезы.

– Мне удивительно, что не с какой-нибудь своей подружкой, – колко ответила та. – У него много подруг, – поделилась она с Мэри.

– Очень сильно преувеличено, – улыбнулся Мэри Теодор. – Я художник и живу как монах.

– Вряд ли я вам поверю, мистер Келлер, – со смехом сказала Мэри. – Но я надеюсь, вы не воображаете, будто я шокирована.

Она, в конце концов, помнила всех девиц своего брата Шона, не говоря уже о зрелищах, которые наблюдала в Файв-Пойнтс ежедневно, и ей было незачем проявлять строгость к стремлению юного Теодора Келлера урвать свое.

– Это не вы шокированы такой мыслью, Мэри, – отозвался он. – Это я.

И оба покатились со смеху.

– Так что же вам нужно от ваших подружек? – отважно спросила она.

Задумчиво уставившись поверх соседних столов, Теодор ответил не сразу.

– Сказать по правде, – ответил он, – я не ухаживаю за женщинами, только чтобы добиться ее, как делают некоторые. Если я ищу дружбы женщины, то это потому, что я нахожу ее интересной.

После еды детворе разрешили носиться. Кто-то из взрослых снова отправился прогуляться по пляжу, тогда как другие предпочли карточные столы, установленные на веранде. Теодор закурил сигару и пошел на берег. Гретхен и Мэри какое-то время играли в карты с приятной супружеской четой из Уэстчестера, потом уселись в шезлонги полюбоваться морем на неспешном летнем закате.

– Наверное, здорово быть замужем и иметь детей, – сказала Мэри. – Я тебе немножко завидую.

– Не переживай. Тяжкий труд, – ответила Гретхен.

– Не сомневаюсь. Но с мужем…

Гретхен минуту молчала.

– Не успеешь оглянуться, как тебя уже считают чем-то само собой разумеющимся, – сказала она.

– Но разве муж к тебе не добр?

– О да. – Гретхен уставилась в небо. – Грех жаловаться.

– И детей ты любишь.

– Разумеется.

– Наверное, я пошла бы за Нолана, если бы не узнала, какая он скотина.

– То есть ты рада, что не пошла.

– О да, конечно я рада.

– Тебе одиноко? – спросила Гретхен после короткой паузы.

– Не очень. Может, капельку.

После этого они молчали еще около минуты.

– Думаю, мой брат когда-нибудь остепенится, – вздохнула Гретхен. Затем рассмеялась: – Годам к пятидесяти! – Она посмотрела на Мэри. – Держись подальше от моего брата, Мэри. Он, знаешь ли, опасный человек.

Гретхен, несомненно, пеклась о ее благополучии, но Мэри показалось, что это не дело подруги – велеть ей держаться подальше от брата, да в таком тоне, и она невольно испытала легкое негодование вкупе с желанием воспротивиться.

– Благодарю, я достаточно взрослая, чтобы позаботиться о себе, – сказала она.

Когда Теодор вернулся, все сошлись в том, что после столь насыщенного дня на свежем воздухе пора и на боковую.

Небо еще багровело, когда Мэри и Гретхен разделись и улеглись. Через открытое окно Мэри был слышен шепот моря. Она успела задремать, но вдруг услышала шорох и поняла, что Гретхен встала. Приподняв голову взглянуть, что делает подруга, Мэри обнаружила, что та стоит рядом. Ее распущенные волосы падали на плечи. Затем Гретхен склонилась так, что они коснулись лица Мэри, и поцеловала ее в лоб, после чего вернулась в постель. И Мэри было отрадно понять, что даже после минутной распри Гретхен осталась ее подругой и будет ею всегда.

Тем утром Шон О’Доннелл встал в девять утра. Жена и дети еще завтракали, когда он спустился в салун и застал там Гудзона, который уже трудился: прибирал после вчерашнего. Он коротко кивнул чернокожему, отворил входную дверь и выглянул наружу.

Воскресное утро. На улице было тихо, но он, будучи осторожным человеком, выждал еще немного.

Затем повернулся. На сей раз он задумчиво посмотрел на молодого Гудзона.

– Подумываешь выйти в свет? – спросил он.

– Я собираюсь чуть позже пойти в церковь, – ответил чернокожий.

Пресвитерианская церковь Шайло. Она находилась неподалеку.

– Когда соберешься, скажешь мне, – распорядился Шон.

Гудзон появился три года назад. Как большинство негритянского населения города, он прибыл после долгого и опасного путешествия в подземке, конечным пунктом которой была церковь Шайло. Один журналист, друг тамошнего чернокожего священника, попросил Шона подыскать Гудзону место. Журналист был завсегдатаем салуна, и Шон, дабы уважить его, согласился взглянуть на этого малого.

Лично Шон не горел желанием помогать беглым рабам. Подобно большинству городских ирландцев-католиков, он недолюбливал привилегированных священников-евангелистов, которые проповедовали отмену рабства, и не желал вступать в трения с Югом. Но на черной работе в салунах Нью-Йорка было занято порядочно негров, на которых никто не обращал особого внимания.

– В Нью-Йорке не сильно жалуют чернокожих, – предупредил он Гудзона.

– Дедуля говорил, что мы отсюда, – ответил тот. – Я нацелился осесть.

Шон дал ему шанс, и Гудзон показал себя хорошим работником.

– Гудзон – твоя фамилия? – спросил Шон.

– Мой отец был Гудзон, сэр. А я Гудзон Младший. Больше имен у меня нет.

– Нет, но фамилия-то нужна, – возразил Шон. – А «Гудзон Гудзон» звучит, по-моему, глупо. – Он подумал. – Почему бы не Ривер?[43]Будешь Гудзон Ривер! По мне, так насквозь нью-йоркское имя.

И юношу записали Гудзоном Ривером, а вскоре это диковинное имечко сделало его своеобразным талисманом салуна.

– Гудзон! – позвал его сейчас Шон О’Доннелл. – Дуй сюда и помоги-ка мне с этими ставнями!

Вдвоем они установили большие зеленые ставни на два окна, выходившие на улицу. Затем Шон вышел, потряс их снаружи, и те чуть громыхнули. Он вернулся и спросил у Гудзона, надежны ли защелки, а тот ответил, что нет, не очень.