– Может, поставишь поперечный брус, чтобы держались получше? – осведомился Шон, благо Гудзон был мастер на такие штуки. – Мне нужно сегодня, – сказал Шон.

– Мы ждем неприятностей?

У Шона О’Доннелла был нюх на беду. Он прожил тридцать восемь лет в окрестностях Файв-Пойнтс, что невозможно без такого чутья. С младых ногтей он угадывал по походке, есть ли у человека нож. Иногда он ощущал опасность до того, как та выныривала из-за угла, хотя и сам не знал, каким образом.

Теперь, когда он стал старше и обзавелся собственностью, инстинкт переключился на бизнес. У него развилось характерное отношение к финансовому сообществу.

– Я понимаю так, – сказал он сестре, – раз большинство обитателей Файв-Пойнтс обчистит тебя при первой возможности, а в городе нет ни одного олдермена, которого нельзя купить, то почему от них должны отличаться торгаши с Саут-стрит или банкиры с Уолл-стрит? По мне, так все они бандиты.

Никто не знал, сколько у него денег, отчасти потому, что Шон не доверял никаким финансовым институтам. Конечно, Шон ссужал ими тех, кого знал лично, идя на оправданный риск. Он вложился в многочисленные предприятия, за которым мог проследить лично. И он хранил государственные облигации.

«Правительство – та же шайка, но оно печатает деньги».

Однако наличные держал в сейфах, укрытых в надежных местах.

Эти меры были примитивны, но избавили его от тревог. Лет шесть назад глава знаменитой Страховой компании Огайо, раздававший всякого рода сомнительные займы, захлопнул двери конторы и попытался сбежать с оставшимися средствами. После этого половина нью-йоркских банков, которые сами одалживали у этой компании, не сумели выполнить свои обязательства перед клиентами. Поскольку все финансовые учреждения давали друг другу в долг, не имея ни малейшего понятия, чем тот подкреплен, постольку паника 1857 года охватила половину земного шара, и пусть она длилась недолго, к ее концу разорилось бесчисленное множество дельцов с Уолл-стрит. Один умник по имени Джером, большой любитель салунов, вовремя распознал скорый крах и сделал крупную ставку на падение рынка. Через несколько месяцев он шепнул Шону: «Я срубил на этом обвале больше миллиона».

Что касалось Шона, то он просто открыл свой сейф с долларовой наличностью, прикупил кое-какую дешевевшую недвижимость и продолжил продавать выпивку всем, кто еще был в состоянии платить.

Но прошлым вечером, прислушавшись к разговору у стойки, он учуял не финансовую напасть. Это было нечто более нутряное, исходящее от Файв-Пойнтс, а не от Уолл-стрит. Толпа, собиравшаяся в салуне по субботам, отличалась от той, что бывала там в прочие дни. Журналистов и след простывал. В основном приходили местные ирландцы.

Именно это он и почувствовал, слушая их: опасность. Ирландскую угрозу.

Ирландская община уважала Шона. Если в Файв-Пойнтс еще и жили те, кто с ужасом вспоминал его нож, то другой публики стало намного больше – это были бессчетные иммигранты, прибывшие после Великого картофельного голода и имевшие основания быть благодарными Шону кто за кров, кто за место, а также за общую помощь в том, чтобы прижиться в этом опасном новом обществе.

Он по-прежнему был близок с мэром Фернандо Вудом. Брат Вуда Бенджамин, владевший газетой и написавший книгу, время от времени наведывался в салун. И хотя мэр Вуд недавно поссорился с Таммани-холлом, Шон остался с ним в хороших отношениях. Один из членов Таммани-холла, известный как Босс Твид[44], спокойно сказал ему: «Ты верен Вуду. Мы уважаем это. Но ты все равно из наших, О’Доннелл. Приходи ко мне, когда Вуд уйдет…» Своим авторитетом Шон был способен обеспечить на выборах тысячу голосов.

В своем салуне он был королем. Молодой Гудзон уразумел это очень быстро. Осенью 1860 года визит доброй воли в Канаду и Соединенные Штаты осуществил ни много ни мало сам сын королевы Виктории, принц Уэльский. Посмотрев, как Блонден пересекает по канату Ниагару, и вежливо отклонив предложение прокатить себя в тачке, девятнадцатилетний принц прибыл на Манхэттен. Бо́льшая часть города оказала ему королевский прием, но его визит не мог обрадовать ирландских иммигрантов, которые обвиняли в картофельном голоде Англию. Весь Шестьдесят девятый ирландский полк отказался пройти перед ним парадом. И уж точно принца не собирались вести в Файв-Пойнтс.

Никто так и не узнал, с какой вдруг стати благонамеренным людям, водившим принца по газетному кварталу, взбрело в голову показать ему нью-йоркский салун. Несомненно, они решили, что у О’Доннелла с его ежедневным наплывом журналистов принцу ничего не грозит. Какой бы ни была причина, в час пополудни компания джентльменов, среди которых был мгновенно опознан принц, проследовала к стойке и вежливо спросила выпить.

Естественно, там набралось десятка два писателей и ребят из печати, но было и человек двадцать ирландцев.

И салун погрузился в безмолвие. Газетчики сгорали от любопытства, а ирландцы наградили молодого человека ужасными, леденящими душу взглядами. Даже пара полицейских-ирландцев, сидевших в углу, сделали вид, будто готовы в любую секунду заявить, будто ничего не видели и не слышали. Сопровождающие принца мгновенно уловили сигнал. Они тревожно озирались, не зная, как быть, когда жуткую тишину прорезал невозмутимый голос Шона:

– Добро пожаловать в салун О’Доннелла, джентльмены, – и взгляд его теперь ощупывал всех посетителей подряд, – известный своим гостеприимством к заблудившимся путникам.

Это решило дело. Возобновился привычный гул. Принца и его сопровождение обслужили, и вскоре они с благодарностью ретировались.

Но разговор, подслушанный накануне вечером, был совершенно иного рода. Он не касался ни картофельного голода, ни возмущения ирландцев Англией. Речь шла о Союзе и Нью-Йорке. Если чутье не обмануло Шона, надвигалась беда. Большая беда. И от нее не спасет ни его, ни чей бы то ни было авторитет.

Любому политику известно, сколь переменчивы настроения общественности. Иногда изменение происходит постепенно. Иногда оно подобно прорыву плотины с последующим наводнением, сметающим все на своем пути.

Когда Фернандо Вуд предложил отделить город от Союза, он выразился, может быть, резко, но его слова отразили настроение многих тогдашних ньюйоркцев. Однако через считаные недели, когда началась Гражданская война, мэр и его сторонники-ирландцы полностью изменили свой тон. С чего бы это?

Да, Юг сделал свое дело: отказался от сотрудничества с нью-йоркскими грузоперевозчиками, не стал платить по счетам и напал на форт Самтер. Но даже при этом лояльность Нью-Йорка была удивительной. В первый год он выставил свыше шестидесяти полков добровольцев. Все иммигрантские общины приняли в этом участие: немцы Маленькой Германии, Польский легион, итальянские гвардейцы-гарибальдийцы. Но всех превзошли могучие ирландские бригады. Бог знает, сколько полков отважных ребят, благословленных кардиналом Хьюзом, гордо маршировало под ирландскими стягами. Эти знамена были вышиты их матерями, возлюбленными и прочими близкими – Мэри О’Доннелл сама охотно вышила одно.