усыпальницу ее перенесли в 1842-м вместе со скульптурами и декором, части которого поменялись местами (почему – не объясняют), но остались аутентичными. Именно у могилы Медеи висит картина Джузеппе Креспи с Иисусом Навином, останавливающим солнце (1737).

Картина эта, между прочим, зарифмована с решением фасада, украшенного круглым резным окном-розой средь обильно стекающей лепнины. С одной стороны, роза олицетворяет колесо фортуны, благосклонно настроенной к Коллеоне, умершему в зените славы, без каких бы то ни было военных неудач, с другой – это еще и солнечный диск, остановленный Навином: рядом с окном видны два выступа, «загораживающие» его и дающие тень.

Все композиции Тьеполо находятся в верхних ярусах, где угловые тондо чередуются с картинами слегка удлиненного, горизонтального формата. Видно их не слишком хорошо, чуть лучше просматриваются лишь подкупольные сюжетные фрески («Проповедь Иоанна Крестителя» – над картиной Креспи, «Усекновение главы Иоанна Богослова» – над входом, «Крещение» – над могилой кондотьера, «Мученичество святого Варфоломея» – в пресбитерии), а также аллегории добродетелей в парусах свода: Справедливость, Мудрость, Милосердие, Вера, ну и Святой Марк Евангелист. Последние композиции Тьеполо заканчивал в 1733 году, лет так через триста после смерти военачальника, – работы по оформлению, улучшению и поновлению капеллы, таким образом, продолжались и далее; и если алтарь Бартоломео Манни обновил в 1676-м, то отдельные важные объекты инкрустировались в капеллу, например, в 1770-м, когда появились резные скамьи Джованни Антонио Санцы с интарсиями Джакомо Каньяны, или в 1789-м, когда сюда навсегда внесли картину Анжелики Кауфман «Святое семейство».

Это я вновь таким незамысловатым образом возвращаюсь к любимой теме культурного палимпсеста: художественные ансамбли воспринимаемые как данность, на самом деле складывались, подобно мозаикам, из самых разных пазлов веками. Одно дело – фигуры на камне Медеи, созданные еще при жизни ее отца, и другое – творения Анжелики Кауфман, одной из самых известных художниц классицизма и проторомантики, скрепленных в единое целое ансамблем картин Тьеполо, на которого ориентируешься всегда, где бы ни встречал: если работы Тьеполо, с возрастом уже неважно, старшего или младшего, участвуют в экскурсии, значит, она точно состоялась. Приятные «на язык, на вкус, на цвет», художники пролонгированного венецианского заката идеально подходят под расстановку любых туристических галочек, поскольку фамилия Тьеполо приятна и понятна всем.

***

Кстати, про интарсии. В базилике Санта-Мария-Маджоре невозможно пройти мимо интарсий, выполненных Джанфранческо Капоферри и Джованни Белли по рисункам Лоренцо Лотто. Их загадочному, так до сих пор и не расшифрованному изяществу в своей ломбардской книге Аркадий Ипполитов посвящает едва ли не самые вдохновенные страницы, создавая что-то вроде поэмы в прозе. Видимо, для того, чтобы соответствовать странному межжанровому явлению – наборным деревянным инкрустациям на сюжеты Ветхого Завета (переход евреев через Красное море, Всемирный потоп, Юдифь и Олоферн, Давид и Голиаф), которые, подобно утонченным татуировкам, покрывают, во-первых, балюстраду, окружающую алтарь (эти интарсии закрываются «ставнями», украшенными резьбой с аллегорическими сюжетами по рисункам того же Лотто), во-вторых, сиденья больших хоров, растянутых вдоль стен пресбитерия.

Главный, который не главный

История Дуомо, посвященного св. Винченцо, а затем, с 1618 года, – Св. Александру, тянется с каких-то совсем уже незапамятных времен, позволивших найти первообраз постройки во время последних раскопок 2004–2011 годов. Сильнее всего в XV веке собор перестраивал Антонио Аверлино по прозвищу Филарете, придавший ему форму латинского креста. Он приподнял пол метра на три, сохранив при этом алтарь, из-за чего возникла еще и сырая подземная церковь. Ею пользовались вплоть до XVII века, когда Карло Фонтана удлинил апсиду и поднял купол над трансептом – теперь внутри на нем эффектная фреска Франческо Когетти со святым Александром, возносимым на многоэтажные небеса, а снаружи, подобно флюгеру, – позолоченная статуя Александра в шлеме с плюмажем, видно который почти отовсюду.

Еще через два века бергамцы озадачились переделкой белого фасада, законченного к 1886 году, и мне, «на новенького», он понравился, а вот горожане остались крайне недовольны его усложненным, классицистическим входом, украшенным в духе триумфальных арок с центральной и двумя боковыми арками, поднятыми (совсем как Сант-Андреа в Мантуе) на крутую лестницу.

Прибывающий на главную площадь с разбегу упирается в Капеллу Коллеоне – ей одной здесь, компактной и задиристо-богатой, гораздо вольготнее, чем двум другим храмам, прижавшимся друг к другу, из-за чего фасады их сокращены и принципиально экстравертны – особенно у Санта-Мария-Маджоре, которой капелла всемогущего наемника некогда отъела апсидиолу сакристии. Устроена Санта-Мария-Маджоре по принципу булгаковской квартиры № 50: со стороны соседних фасадов примечаешь ее в последнюю очередь, самую старую и оттого как бы наиболее невзрачную. Поскольку внутренний омут ее, упирающийся с тылов в университет, разворачивается и ворочается где-то совсем уже в другом измерении. Настолько разителен эффект между тем, что внутри, и тем, что снаружи, на Кафедральной площади, где блистают совсем иные постройки. Ведь в этом уникальном и неповторимом даже по самым высшим итальянским меркам комплексе именно неформальная Санта-Мария-Маджоре удивляет подробными богатствами сильнее всего остального: сокровища тащили сюда с каким-то особенным тщанием и любовью. Это всегда чувствуется, когда украшения храма, архитектурно имманентные или извне привнесенные, заряжены позитивным благочестием…

Всегда чувствуется, если люди обустраивали базилику не для бога, но для себя.

………………………...............

Но, извините, хочется спать: Бергамо не так близко к Мантуе, как хотелось бы. Сюда нужно приезжать без эффектов дороги, и лучше из Милана. Два-три дня минимум. Это же по всем точкам, где доводилось останавливаться на неделю или чуть больше, становится очевидным – любой итальянский город способен растягиваться на все количество времени, отпущенное под его «потребление». Заедешь на час или на полдня – будет тебе одна степень подробности, останешься на ночь – проснешься тут почти как родным, в самообмане того, что все уже видел (остались остатки сладки, буквально пара завершающих штрихов), понял, почувствовал.

Чем меньше от города хочешь, тем больше получаешь. Три дня делают любой город размятым до состояния воска, способного принимать любые умственные формы.

И вот тогда начинаешь думать об иных точках на карте, полной смене ландшафта, климата и художественной школы. Недельный цикл вымывает или застраивает впечатления первого наскока, начинаешь ценить местную кухню, размеренность логистики, расписание общественного транспорта. Узнаешь людей на улице. Отличаешь местных от приезжих.

Начинаешь заглядывать на временные выставки и искать не предусмотренные программой деликатесы, вроде монументальных кладбищ или анатомических музеев, отчетливо понимая, что времени на жизнь внутри Равенны, Перуджи, Сиены, Пизы, Болоньи, Мантуи все меньше, и меньше, и меньше.

А другого раза может и не случиться. Скорее всего, так и есть, больше не будет недели в Мантуе, в Болонье, в Пизе, в Сиене, в Перудже и тем более в Равенне. Зато можно опять поменять город,