Что-то заставило их так поступить.

Но даже освежив память просмотром записей, они не смогли понять, что именно.

Мы пытались при помощи компьютеров каталогизировать каждое слово и интонацию всего суда, но компьютеры тоже не смогли отыскать критический момент.

А госпожа Арабелла… ее никто не допрашивал. Никто не осмелился. Она вернулась на свою родную планету, Старую Северную Австралию, к огромной сокровищнице лекарства сантаклара, и ни одна планета не готова платить по два миллиарда кредитов в день за право прислать следователя для беседы с упрямыми, незамысловатыми, богатыми севстралийскими крестьянами, которые в любом случае не разговаривают с инопланетными чужаками. Севстралийцы берут эту сумму с каждого гостя, прибывшего без их приглашения; и потому мы никогда не узнаем, что сказала или сделала госпожа Арабелла Андервуд после того, как отправилась домой. Севстралийцы заявили, что не желают обсуждать этот вопрос, и если только мы не хотим снова жить по семьдесят лет, нам лучше не злить единственную планету, производящую струн.

Что до госпожи Гороке… бедняжка сошла с ума.

На некоторое время.

Об этом стало известно не сразу, но от нее нельзя было добиться ни слова. Она совершала странные действия, которые, как мы теперь знаем, были частью плана династии лордов Жестокость, что благодаря своему усердию и достоинствам правили Инструментарием более двухсот лет. Но по поводу Джоан ей сказать было нечего.

Таким образом, суд – это сцена, о которой мы знаем все – и не знаем ничего.

Мы думаем, что знаем физические факты жизни С’джоан, которая стала Джоан. Мы знаем о госпоже Панк Ашаш, которая непрерывно нашептывала недолюдям о грядущей справедливости. Нам известна вся жизнь несчастливой Элейн и ее участие в случившемся. Нам известно, что за столетия, прошедшие после первого появления недолюдей, существовало множество укрытий, где нелегальные недолюди использовали свой почти человеческий ум, свою животную хитрость и дар речи, чтобы выжить, даже когда человечество объявляло их ненужными. Желто-коричневый коридор отнюдь не был единственным в своем роде. Нам даже известно, что случилось с Охотником.

Что касается остальных недолюдей – Моего-милого-Чарли, Крошки-крошки, женщины-змеи, Орсона и всех прочих, – у нас есть записи самого суда. Их никто не судил. Солдаты казнили их на месте, как только стало ясно, что их показания не понадобятся. Как свидетели они могли прожить несколько минут или час; как животные они уже были вне закона.

Теперь мы знаем все это – и по-прежнему не знаем ничего. Умирать легко, пусть мы и стремимся это скрыть. Способ смерти не представляет особого интереса; время смерти – вот проблема для каждого из нас, живет ли он на старомодной четырехсотлетней планете или на радикальной новой, где вернули свободу болезней и несчастных случаев; причина смерти шокирует нас не меньше, чем доатомных людей, которые засевали фермерские угодья ящиками с телами своих умерших. Эти недолюди умерли так, как прежде не умирало ни одно животное. С радостью.

Одна мать протянула своих детей солдату, чтобы тот их убил.

Должно быть, она была крысой по происхождению, потому что детенышей было семеро, и все были очень похожи.

Запись показывает солдата, который готовится стрелять.

Женщина-крыса улыбается ему и поднимает семерых малышей. Они светленькие, в розовых и голубых чепчиках, щечки разрумянились, глазки сияют.

– Положи их на землю, – говорит солдат. – Я убью вас всех. – На записи мы слышим нервную, властную резкость в его голосе. Он добавляет одно слово, будто ему уже кажется, что нужно оправдаться перед этими недолюдьми: – Приказ.

– Не будет иметь значения, если я буду их держать, солдат. Я их мать. Им будет лучше, если они умрут легко рядом со своей матерью. Я люблю тебя, солдат. Я люблю всех людей. Ты мой брат, хоть во мне течет крысиная кровь, а в тебе – человеческая. Давай, убей их, солдат. Я даже не могу навредить тебе. Неужели ты не понимаешь? Я люблю тебя, солдат. У нас один язык, одни надежды, одни страхи и одна смерть. Вот чему нас научила Джоан. Смерть – это не так уж плохо, солдат. Просто иногда она бывает скверной, но ты будешь помнить меня после того, как убьешь нас. Будешь помнить, что я люблю тебя…

Солдат, как мы видим на записи, больше не может этого выносить. Он хватает оружие и сбивает женщину с ног; младенцы падают на землю. Мы видим, как его сапог поднимается и опускается на их головы. Слышим влажные хлопки, с которыми раскалываются маленькие черепа, плач, который резко обрывается. Мы в последний раз видим женщину-крысу. К моменту гибели последнего младенца она снова стоит. Она протягивает ладонь солдату для рукопожатия. Ее лицо покрыто синяками и грязью, по левой щеке сбегает струйка крови. Даже сейчас мы знаем, что она крыса, недочеловек, модифицированное животное, ничто. И даже сейчас, через века, мы чувствуем, что она каким-то образом обогнала нас, что она умирает человеком, исполнившим свое предназначение. Мы знаем, что она победила смерть – в отличие от нас.

Мы видим, как солдат смотрит на нее со странным ужасом, будто ее простая любовь – непостижимое, чужеродное устройство.

Мы слышим ее следующие слова на записи:

– Солдат, я люблю всех вас…

Его оружие могло бы убить ее за долю секунды – при правильном использовании. Но он бьет ее, словно его теплосъемник – это обычная деревянная дубинка, а он сам – пещерный человек, а не часть элитной гвардии Калмы.

Мы знаем, что произойдет дальше.

Она падает под его ударами. Показывает рукой. Показывает прямо на Джоан, окутанную дымом и пламенем.

Женщина-крыса кричит в последний раз, кричит в объектив автоматической камеры, словно обращается не к солдату, а ко всему человечеству:

– Вы не можете убить ее. Вы не можете убить любовь. Я люблю тебя, солдат, люблю. Этого тебе не убить. Запомни…

Последний удар попадает ей в лицо.

Она падает на мостовую. На записи мы видим, как он выбрасывает вперед ногу, прямо ей в горло. Прыгает, исполняя нелепую джигу, приземляясь всем весом на ее хрупкую шею. Топая, поворачивается, и мы видим его обращенное к камере лицо.

Это лицо рыдающего ребенка, потрясенного болью и ошеломленного тем, что будет еще больнее.

Он начал исполнять свой долг – а долг оказался неправильным, совершенно неправильным.

Бедный человек. Должно быть, он был одним из первых людей нового мира, попытавшихся применить оружие против любви. Любовь – горький, мощный ингредиент в пылу битвы.

Все недолюди погибли подобным образом. Большинство умерло с улыбкой и словом «любовь» или именем «Джоан» на губах.

Человек-медведь Орсон продержался до самого конца.

Он умер очень странно. Он умер, смеясь.

Солдат поднял свой дробострел и нацелил прямо Орсону в лоб. Дробины диаметром двадцать два миллиметра имели начальную скорость всего сто двадцать пять метров в секунду. Так они могли остановить мятежных роботов или злобных недолюдей без риска проникнуть в здания и причинить вред настоящим людям, возможно, скрывавшимся внутри.