Но это всё равно была жизнь вне его, а внутри… Он страшно маялся. Ему было скучно. Крутил кольцо на пальце. Мягкий, горячий сердолик уже не согревал его, как раньше, не веселил. Выкинуть его не раз в море хотел. Что вся его слава? Тщета… В ушах до сих пор звучали слова старичка: «Ляксандров перстень». О чём бы ни думал – заранее чувствовал скуку. В разгар пирушки, после смеха и весёлых разговоров, после стихов и похвал, вдруг сникал, как будто кто-то стирал улыбку на его лице… Скука, как червь, убивала яркую синеву его глаз, и ничто и никто уже не мог расшевелить его в этот день, заставить сиять снова. Выть хотелось. С кем-нибудь поссориться, подраться, чтобы через боль снова ощутить, что он жив, что он из плоти и крови, Серёжа, а не поэт Сергей Есенин. Вот Исида любила его за то, что он Серёжа, как любит мать детей звериной своей жаждой. А девчонки эти глупые, все поголовно, Галя тоже – любят в нём Поэта. Галина очень амбициозная, он давно понял. Ей принц нужен или никто! Вот и терпит от него. Он её испытывает, а она терпит. Сколько раз говорил: «Вы не нравитесь мне как женщина. Вам бы мужчиной родиться». Она опускала свои зелёные глаза, пряча в ресницах обиду, а когда поднимала их снова, боли не было и следа. Отвечала смиренно: «Не беспокойтесь, Сергей Александрович, я не посягаю на вашу свободу». Железный характер. С такой не пропадёшь. Ухватиться за неё? И не думать ни о чём, лишь писать. Хоть это доставляет пока радость. Вот только поэму «Чёрный человек» нельзя печатать, потому что… Знает он – это последняя его поэма. Тогда ещё понял, в Бостоне. Просто он хороший певец. Он длит и длит песню, даже зная страшную правду: она – последняя. Что случится – он не знает, но придёт Чёрный Человек. Ему нужно много ещё написать, всё успеть!

Батум ужасен. Монотонный гул моря, одни и те же лица. Он уже всё написал им, всё прочёл. А в Москве? Всё та же круговерть людей, событий. Видел тысячу раз, тысячу лет. Разве есть у него любовь? Нет, игра. Тоже от скуки. И пёсик этот, надо его отдать – гадит везде, а приучить он его не умеет. И девчонки – скука. В их сердцах ему не утонуть, как в омуте. Вот поэтому он и ходит каждый вечер на пристань. Зачем? Просто провожает и встречает пароходы, чтобы мучительно переживать не надежду даже – призрак надежды. Это немного унимает его боль. А вот встретит он её, и что?! Исида умела любить. Она говорила: «Гению всё можно. Серьёжа – гений». За него готова была воевать со всем миром. Но она не понимала: соприкоснуться душами – это тебе не в постель лечь. Ах, любить лишь можно так, будто это день вчерашний, милый, бесконечно дорогой. Потому что любовь не сбылась. Да она и не должна сбыться, чтобы остаться любовью. Вот это он и напишет в своей поэме. Анна незабвенная, умершая так рано, он ведь так и не прикоснулся к её губам…

После взаимных признаний вбежали тогда в дом отца Ивана, просили разбить их руки. Самой нежной силой полнились сердца… Им казалось, что их детская любовь – навсегда. Анна ушла первой, забыв наивные клятвы. Её жених был взрослее, серьёзнее, состоятельнее. Уже беременная от него, увидела страшный сон. Наяву подарила мужу розу, чудесную, белую, огромную, как детская головка. Утром проснулась – роза стояла вся опавшая, белым облаком вокруг уронившая лепестки. Вмиг поняла, что сон – вещий… Умерла от родов. Сергей узнал об этом сразу – Кашина нашла его. Уткнулся головой в стену «Стойла Пегаса», слёзы текли по щекам. Как же так, как… Его огромная любовь продолжает жить в нём. Вот только её губ уже никогда не будет! Он не осквернил их своим желанием…Сейчас, когда писал поэму, знал точно: такой и должна быть истинная любовь – без надежды, без плоти, без страсти. Лишь касание душ и глаз. Поэму он назовёт её именем. Анна… Чистое, мягкое звучание. Полное имя будет напоминать, что вещь эту, как срез своего тяжёлого, лихого времени, он будет равнять по пушкинским следам. «Анна Снегина» и «Евгений Онегин». Образ богатой хозяйки поместья, Лидии Кашиной, – лишь контур его поэтической Анны, потому что позволяет показать все нынешние горькие беды, обломки старой жизни. Но внутри она – его Анна-мечта, Анна-берёзка, Анна-синий свет…

Такой свет бывает после дождя, когда на небе нависают серые тучи, а рассеянные лучи будто пронизывают всё: каждую былинку, каждый камень, – делают загадочным и нереальным. Редко бывает такое свечение солнца. Может быть, один раз за лето. Увы… Во всём мире нет такой Анны. Прикоснись он к ней тогда, кто знает, наверняка – разочаровался бы. Розовый свет Исиды исковеркан плотской грязью. Как она могла сказать: «Вот – бог!», указывая на постель? Ужас объял его тогда. Это было в Венеции, на островке Лидо, в «Эксельсиор». Бледный, смотрел на неё. Всё равно из всех женщин она – самая чистая сердцем. И русская, совсем русская.

Глупость прочёл в газете. Будто бы Исида сказала, что он теперь бандит, апаш, живёт на Кавказе и пишет об этом стихи. Переврали что-то. Разве не смешно? Не писал он ей писем. Зачем? Просто он её ждёт…

Чтобы девушки и новые знакомцы не мешали ему писать, Лёва запирал его днём в своём доме, уходя в редакцию на работу. Сергей писал много, запоем. Так в детстве он читал. Однажды сказал другу, что вот сейчас – его «Болдинская осень»…

Опьяняло главное: власть над материалом. Сергей понял, что всякое, совершенно любое действие, мысль, образ может перелить в стихи. Ему не надо мучительно подыскивать рифмы, метафоры, как было ещё в «Пугачёве». Образы, тончайшее хитросплетенье ощущений, переплавленное в песенные звуки, которое и есть стихи, рождаются в нём спонтанно, легко, красочно, сочно, точно. Он живёт в стихии звуков, в тонком многообразии русского языка, как ласточки режут воздух крыльями, как медузы качаются в воде. Ему плевать на всё остальное: на литературную политику, на все эти резолюции всесоюзных конференций о гегемонии пролетарской литературы, на дрязги и писательскую грызню, на то, что о нём думают. Даже на грязную критику «друга» Воронского. Тот писал, что поворот Есенина к Советской власти – это «разврат и обман». «За внешней революционностью – глубочайшее равнодушие и скука; как будто говорит поэт: хотите революционных стишков – могу, мне всё равно, могу о фонарях, об индустрии, о Ленине, о Марксе. Плохо? Ничего, сойдёт; напечатаете». Это было ещё самое мягкое, «дружеское», что о нём писали. Вот поэтому он сидит тут, в тихом, заснеженном, скучном Батуме с «Анной Снегиной». Вот поэтому встречает и провожает корабли. Ещё есть, теплится надежда – сбежать в Персию.

С «мисс Олль» расстались забавно. Сидел с ней чуть ли не в единственном тут заведении. Лёва перед этим как раз рассказывал, что девушка в обиде. Так и сказала: «Не суйте нос в чужую жизнь!»

Молчание за столом было уже не ласковым, как прежде. Так бывает: с любимым даже оно наполнено разными звуками – бури внутри, отторжением и болью или невесомой нежностью, желанием, или взаимным проникновением душ и глаз… Оно не бывает просто тишиной. Сейчас молчание было скукой и тягостью. Сергей не знал, как уйти от этой его «любви». Вдруг увидел Лёву. Тот краем глаза посмотрел на них и – мимо. Сергей такого спустить не мог, окликнул, помахал рукой. Пришлось другу подойти.