Темнело, пламя становилось ярче. Ножницы с трудом брали гнутую проволоку еврейских волос, и даже в огне они горели неохотно, не как обычные человеческие волосы. Корчатся несколько длинных секунд до превращения в пепел. Впрочем, не надо их жечь: вонища.

Спала Янина чутко, сквозь просветы в елках было видно огни на дороге, идущей от Сопоцкина на юг. Изредка прокатывала немецкая техника, шныряя фарами. Не видно ли им костра с дороги? да не должно. Со стороны леса шумели только ежики, похрустывали сухими еловыми иголками и, фырча, жрали маслята. Более крупных зверей она не боялась. Разве что стая бродячих псов — но, говорят, они возле города лютуют, и то больше зимой.

Проснувшись на рассвете, Янина обнаружила, что обе картофелины съедены и хлеб тоже. это ее порадовало. Но больше ничем в этот день Сара себя не проявляла. Так же неторопливо плелась за Яниной, то уходящей шагов на десять вперед, то отстающей.

А ведь даже и хорошо, что она ничего не говорит пока. К убогой меньше внимания.

Ратичи обошли опушками и опять поближе к дороге, чтобы не сбиться с пути.

Сара молчала, но Янина все равно с ней разговаривала.

Вон, смотри, какое облако. Ноги не натерла? Рюкзак этот очень неудобный. Ты извини, что я не дала тебе попрощаться с могилками. Тебе ни за что нельзя было оставаться там. Вот дойдем до той кривой сосны и немного отдохнем. Облаву на одного человека они устраивать не будут. У нас пока есть еда, а там раздобудем.

На дороге им не было одиноко. Попадались встречные ходоки, Янина и сама не особенно шарила глазами по этим людям, и они тоже смотрели мгновенно, исподлобья или искоса, словно опасаясь запомнить в лицо идущего навстречу. Выкатила на дорогу телега, груженная чем-то массивным под дерюгой. Дядька, видом очень напоминающий Хаврона, угрюмо правил своим одноконным транспортом. В отличие от Хаврона, был неразговорчив и не тянулся к общению. На уговоры Янины посадить сзади девочку с рюкзаком отмахнулся плеткой. Не то чтобы хотел стегануть, просто выразил свое «нет». Отходя от телеги, Янина повернулась пострадавшей стороной лица к нему. «Эй!» — крикнул он ей в спину и ткнул плеткой себе за спину: мол, садись. Янина, подхватив под мышки Сару, плюхнула ее на свободный краешек, рядом пристроила рюкзак. Старик, полуобернувшись, велел, чтоб перед постом они убирались. А где пост? Там.

Янина захватила бумагу, выданную ей в комендатуре в Сопоцкине. Но она была просрочена. Просроченная бумага лучше, чем никакой, рассуждала с собой она.

Радость продолжалась недолго. Впереди замаячило что-то крупное, темное. Янина подхватила одной рукой рюкзак, другой Сару и стащила их с воза. Девочка не выразила ни неудовольствия, ни вообще ничего, как будто происходящее происходило только с Яниной.

А бежать, собственно, некуда. Дорога пролегала под конвоем двух тополевых шеренг, а за ними по правую и по левую стороны голые поля метров на сто пятьдесят с каждой стороны. В общем, естественная ловушка. Грузовик с немцами — а это был грузовик — накатывал, гоня перед собой волну тяжелого механического шума. Старик прижался к правой стороне и снял шапку. Янина стояла, потупившись, держа рюкзак и девочку. Когда тяжкая военная машина миновала их, не удержалась и посмотрела вслед. В кузове сидели четверо качающихся в такт фрицев с сонными лицами, опираясь на установленные меж колен винтовки. Скучные рабочие войны — ни тебе гармошек, ни нагловатых выкриков. Солдаты вражеской армии совсем не выглядели счастливыми. Чего мы их испугались! Не каждый вооруженный немец автоматически патрульный, комендантские обязанности выполняются специальными подразделениями с овальными бляхами на груди. Облегчение лишило на время сил. когда Янина с ними собралась, старик отъехал уже далеко. Побежали, побежали! Влекомая за руку, Сара и бежала вполне безучастно. Телегу они догнали, но старик решил больше не искушать судьбу и вдруг резко на них заматерился, испугавшись, как бы его транспортная благотворительность не вышла ему каким-нибудь неожиданным боком.

Ночь была теплой, намного теплее предыдущей, и наутро, выбравшись из-под одеяла пани Лучковской, — спали в обнимку, но ответного человеческого тепла не ощущая и в основном расходуя свое, — Янина обнаружила, выйдя из окружения елок, чтобы присесть по утренней нужде: стоявшие за елками березки дали многочисленный мелкий лист. Светило солнце, причем как-то осмысленно, воздух был свеж, но не холодил, весна была весной даже на оккупированной территории.

Позавтракали.

Сара жевала механически и так же пассивно присутствовала в утренней яркой природе. Не отвечала солнцу на его радостное наличие.

Янина на нее не злилась. Не запрещала себе злиться, а просто не злилась. И даже радовалась дню. Ловила себя на радостных, совершенно необоснованных ощущениях. Вот они тут, в лесу, без документов, с почти приконченными припасами, очень туманным планом — добраться до Пущи за сто километров отсюда, а на душе тихий праздник.

Не знаю, хорошо это или плохо, но приходится признать — не живу я ровнехонько, под руководством сильной мысли, впадаю я в забывчивость, и накатывают на меня приступы как бы стыда. Тогда, в училище, я даже в первый раз испугался, когда «вспомнил», все вспомнил. Мне тяжело было обычным образом ходить разговаривать: то, что я «знаю», просто перло из меня; как только я не загремел еще тогда под трибунал за дерзости и глупости. Ребята небось точно решили про себя, что я рехнулся. Понятно, почему меня всегда недолюбливали: я ведь мог выкинуть колено, ляпнуть, дать по больному месту. «Как будто с цепи сорвался» — так обычно говорят про такое состояние. А потом откатывало. Буквально на годы откатывало, и я спокойно жил с этим своим «знанием». Сначала думал, что штрафбат меня научил. Ничему не научил, просто наступил отлив. Но в любом состоянии я, как тот лосось, все тянул и тянул на место родимого нерестилища.

Но сказать, что все шло согласно медленно, очень медленно, по неуклонно развивающемуся плану, — это сказать глупость. Приливы, отливы, рывки, трусливые замирания, когда запашок жареного появляется. Нельзя же всерьез считать, что я обдуманно пошел к Василькову. Я же, бедненький дурашка, сначала и не понял — не догадывался, видишь ли, — куда меня втравливает моя родимая инерция. После первого же визита вежливости стало понятно: мясники, людоеды, а ты всего лишь, оказывается, искал дорогу во Дворец, и вот тебе компания, радуйся.

Здесь, в отряде, тоже ведь странно я себя вел. Вот я в двух шагах от своего Грааля святого, а между тем просто выпадаю на дно на пару месяцев. Я ведь слово боялся сказать. Что, разумом дошел — чем ближе ты к цели, тем ближе и к провалу? Да нет, не вел я таких вычислений. Просто тихо вживался, стал партизан из партизанов, полез вон чуть ли не зубами держать шнур бикфордов под паровозным колесом. Да, репутации моей сильно-сильно это помогло, Макарка глядит обожающим взором, да только я ведь мог там и остаться, и тогда никто никогда уж не узнал, что там было во дворце лет двадцать пять тому назад.

Вжился? — спрашиваю себя.

Да, я здесь свой.