У Оксаны Лавриновны его нет. Она сообщила следующее: ворвались в хату четверо. По возгласам и отдельным словам сделала вывод: поляки!

Многие присвистнули: это что же такое! Знали, конечно, знали при такой разведке, что есть какой-то затаившийся аковский (Армии крайовы) отрядец. Переползает с места на место, всего хоронится. Но чтобы такая наглость!..

Антоник, Анатоль, Шукеть, Рамазан и Буткевич хотели уединиться для совета. Но приковылял раненый начштаба. Вместе с Бобриным в блиндаж сунулся Копытко, прямо сам не свой от тревоги, а уж где Копытко, там и всякому можно.

Совещались сначала довольно бестолково — к настоящей инициативе были не приучены, да и откуда? У них все Витольд: война — Витольд, каша — Ромуальдович. Самая горячая голова, Копытко, требовал сразу рвать в ночь и громить. Ему втолковывали: где мы их сейчас сыщем, сами готовы рвать на куски, да некого пока.

Его не убьют, сказал Бобрин первое разумное слово. Хотели бы убить — сразу порешили б, в теплой кровати.

Будет торговля. Это бы хорошо. У нас тут есть два сомнительных поляка. Отдать не жалко. Только это ли нужно аковцам?

Тише по лагерю, не хватало нам еще тут массовой паники. Выставили за порог Макарку, он заявил, что пойдет сейчас всех перебудит. Да ладно, сиди!

Тут я взял слово:

— Понятно, что сегодняшней ночью нам нечего опасаться за Витольда: его не расстреляют. Он им действительно нужен для особых целей. Будут выменивать. Уже, гляньте, рассвело. Нужно ждать следующей ночи.

— Зачем? — раздалось сразу несколько голосов.

— Как стемнеет заново, они потащат его к Гапану.

— Зачем?

— За голову Витольда они купят себе… как бы это сказать… покровительство полиции.

— Почему ж они днем не отведут его туда?

— Нас боятся. Им же понятно, что мы всей силой по лесу разбежимся, оцепим все выходы из леса на Гуриновичи и дальше, до Дворца. Будем отбивать.

Кивают: будем!

— Вот поэтому будут ждать ночи.

— А когда ночь — что нам делать? — уже официально спросил товарищ Бобрин.

— А это я сейчас расскажу.

Неман большая река, а на мост без документов соваться опасно, даже очень опасно. Мысль, что кого-то удастся уговорить провезти девочку, спрятав среди тюков или ящиков, Янина отбросила сразу. Тут глубокий тыл, немцы, конечно, ведут себя не как таможенники или тюремная охрана, не протыкают штыками подозрительные возы, но все же позволить Саре даже на время оказаться без непосредственной защиты она не могла. Да и не станет никто стараться ради незнакомых людей. Хотя едут многие: городу нужно есть.

Побрели к берегу, потом вдоль берега по течению, обходя постройки в низкой части. Лесопилки, маслозавод, непонятные мастерские с дворами, набитыми всяким ржавеющим и гниющим хламом, а главное — злющими собаками.

Нужна лодка.

Уже за городской чертой начались огороды и отдельно стоящие хаты. Поселения были разрезаны клиньями хвойного леса, который по вытянутым возвышениям подходил прямо к реке.

Еды не было со вчерашнего дня. Сара не выказывала никаких признаков голода, но Янина сама так хотела есть, что ей даже страшно было подумать, насколько проголодался молчаливый ребенок.

Ну вот, кажется, подходит: старик обкапывает яблоню во дворе. Правда, бегает пара собак, метнулись навстречу, остановлены окриком. Старик выпрямился, смотрит недоверчиво. А с чего ему радоваться? Хата метрах в двадцати от берега, на бугорке, а участок, наверно, по весне заливало, судя по ошметкам тины на яблоневых стволах. Между хатой и бережком перевернутая вверх дном лодка. На двух кольях — драная, почерневшая сетка. Не рыбачено тут давно.

— Не надо ли перебрать семенную картошку, дедушка?

Зря назвала дедушкой, старик крепкий еще. Обидится.

— Или какая другая есть работа. Постирать. Давайте, обкопаю сад, воды в бочки натаскаю.

Вышла дедова старуха.

Янина уже готова была тащиться куда-то дальше, но старая подозвала собак и стала привязывать.

Показали погреб. Вот отсюда набираешь в кошик бульбочку, на свет, там перебираешь. Гнилую сюда, в сторонку, а вот в этот ящик — которую сами будем еще раз перебирать, чистить и потом варить, что можно сварить. Отобранное — обратно в погреб, в этот закуток.

Поняла?

Чего тут не понять.

Сестра посидит здесь, ладно?

А что с ней?

Не в себе. На глазах расстреляли родных. Ни за что.

Да, кивнул дедушка, лютуют.

Поверил? А кто его знает.

Старуха промолчала, качая головой.

Сара сидела на низенькой скамейке под окнами хаты. Физиономия специально перемазана сажей, чтобы скрыть хоть как-то удивительно бледную кожу.

Янина шустро работала руками, радуясь, что так удачно получилось, что оказалась работа у дедков. Полтора десятка кошиков за каких-нибудь два часа набрала семян — навошта им столько — и немаленькую горку в указанном месте для гнили. Потом натаскала воды в две большие железные бочки из-под горючки. Пробегая к реке мимо лодки, каждый раз посматривала на лодку. План у нее уже созрел, только пока было совсем неясно, как приступить к его осуществлению. Лодка на цепи, цепь на замке.

Почистила за козой.

Помогла окапывать яблони. Старик теперь больше налегал на табачок, а не на лопату.

Вечером старуха выдала наемнице с молчаливым ребенком горшок с пареной крапивой и двумя раздавленными в ней картошками и два куска хлеба. Не густо, хотя крапива молодая, напихана в горшок густо и разошлась до состояния пюре.

Спать разрешили в сараюшке, на маленьком сеновале, где не было почти сена — одна труха, у самого входа, подальше от собак, которые показывали, что еще не совсем привыкли к новым людям, дребезжали цепями и хищно зевали в их сторону.

Сеновал после двух ночевок в лесу — царская постель. Тепло, сухо, и фары не шарят по дороге.

Осталось придумать, как отпереть замок, сторожащий лодку. Да и надо поглядеть, что там за дно. Неман широкий, уходить придется ночью. Весла — она тоже разглядела — стоят под крышей, у стенки козьего хлева.

Пан Лех Лелевич был в ярости.

Это был его план. От него пришла информация, и Комаровский признает это, только, видите ли, у него другие виды на фигуру Порхневича.

Навещая в последний раз больного брата и остатки семейства — племянников, двоюродную сестру (Кивляк от трусливой щедрости дал им пустующий хлебный склад у самой воды), — Лелевич разговорился с хозяином. Вернее, хозяин с ним разговорился. Повел к себе, угостил пивом, хлебца выставил настоящего, политого олеем подсолнечным, — с сольцой да при луковице очень вкусен — и завел не слишком издалека разговор об общем недруге. Витольд очень многим был поперек радости. Пан Лелевич догадывался, что, считаясь и являясь в общем-то кормильцем отряда Ленинского комсомола, Кивляк командира ихнего очень не любит. И когда пан мельник подтвердил, что рад бы от него избавиться, пан Лелевич только кивнул, у него даже в груди затеплилось что-то вроде тихой радости. величавым движением он погладил щеку тыльной стороной правой руки. Его вытянутое лицо с квадратной челюстью не выдало эмоций.