Сегодня, проснувшись до рассвета, бродила по этому дому, постепенно проявлявшемуся в утреннем свете, и мне хотелось цокать языком и приговаривать: «Машалла, машалла![30]» – как делала бабушка, когда приехала в Казань из родного убогого Елтана… А потом, когда я наудивлялась, опять противной изжогой вернулись завистливые мысли, что это все-таки не галерея искусств, а чья-то собственность, и даже не чья-то, а Марии – обычной, в общем-то, женщины… Но сегодня эти мысли как-то быстренько проскочили сквозь зависть и стали примерно такими: вот есть люди, которые могут строить для себя такие дома. И очень хорошо. И дай им Бог всего хорошего, машалла!.. А бабушкину семью когда-то раскулачили и истребили только за то, что в их доме был деревянный пол, а у всех других – земляной. И ничего хорошего людям не дала эта злая зависть, потому что скоро их всех так же выгнали из домов и истребили… А теперь вот и Мария – неизвестно где. И вернется ли еще когда-нибудь в свой дом? Или его так же отнимут и осквернят какой-нибудь пошлой переделкой, а саму Марию истребят – только за то, что она не захотела жить по чужим злым и убогим правилам…

– Дина Маратовна, хотите кофе? Давайте я вам тоже сделаю…

По кухне разливается кофейно-ванильный аромат, а меня опять душат слезы. Стою к Меликянцу спиной, чтобы он не видел… Он ставит передо мной чашку кофе и молча уходит… Не притронувшись к кофе, иду к себе… Надо же – к себе… Мне тут выделили отдельную комнату – не знаю, чьей она раньше была, но, похоже, ничьей, – и показали, где гардеробная, и разрешили брать вещи Марии, потому что я приехала сюда в чем была. Но я не стала брать никакие вещи, кроме халата, а свою одежду постирала, и за ночь она высохла…

А когда я вернулась сегодня от Риты и Лёньки, увидела, что в этой «моей» комнате кто-то убирался, хотя там и так было чисто. И к тому же кто-то перестелил постель, на которой я спала всего одну ночь, и я даже не знаю, кого попросить, чтоб так больше не делали…

Ох, как же тяжко мне было сегодня видеть Лёньку!.. Прямо перед тем, как отправиться к нему, я узнала, что Вани не стало. И что это Лёнькина бомба была… Я вообще не представляла – как буду смотреть на этого идиота, и что скажу ему, и понимает ли он вообще, что натворил!.. Но когда я вошла в их квартиру, Лёнька дергался на полу в коридоре – всегда он рвется неизвестно куда во время приступов, будто хочет убежать от боли. А его держали мать, и Рита, и Лёнькины братья-двойняшки, которым лет по десять. И мы его кое-как обратно в комнату затащили, и пока я капельницу ему ставила, вспомнила все нехорошие слова – русские и татарские, и даже матерные. Но про себя, конечно… А Ритка ревела и ревела не переставая… Вот же гад такой! Просто зла на него не хватает. Так и знала, что он какой-нибудь страшной беды наделает!..

Прибежала Полина, Алешина няня, сказала, что Алеша зовет меня. Я было направилась в его комнату, но оказалось, он ждет меня возле пруда. Иду туда по пологим ступеням. Вижу Алешу, сидящего в шезлонге, закутанного в плед, как старичок, с толстой вязаной шапкой на голове, при том что пригревает сегодня почти по-летнему. Вода в пруду тихая, совсем без ряби, чисто отражает подернутый зеленым дымком березняк… Хотя я знаю, что дом Марии стоит посреди большого поселка, здесь, у пруда, кажется, что на километры вокруг нет ни жилья, ни людей… На кромке берега прямо перед Алешей – толстый скособоченный пень.

– Дина Маратовна, скажите им… Я хочу сам ходить. Я уже могу. А они меня сюда на руках принесли…

Замечаю, что голос у Алеши изменился – стал как-то строже и увереннее… Ну да, он ведь у себя дома, к тому же окружен людьми, которые на руках его носят.

– Дина Маратовна, можете мне помочь, пожалуйста?..

– А что ты хочешь?

– Помогите мне сесть на этот пень.

– Ладно, давай…

Снимаю с Алеши плед. Господи, на нем еще и куртка теплая! Алеша закидывает руку мне за шею и встает из шезлонга. Помогаю ему сделать три шага и присесть на пень.

– Тут был мой изумрудный дом, – говорит Алеша. – Только его молния сломала.

– И что же это был за дом? – не понимаю я.

– Ива. Очень большая. И внутри – такое место, как шалаш. Он не протекал, даже когда дождь, – столько тут было листьев. Но когда не было никакого дождя, с листьев стекали капли, потому что это была плакучая ива, так она называлась…

– Жалко… Значит, нужно посадить здесь другую иву. Она вырастет, и будет новый изумрудный дом, – говорю я и сразу понимаю, что ляпнула не то. Какой там новый дом под другой ивой! Как Алеша успеет увидеть его? Ох, сколько раз я напоминала себе: говорить с этими детьми о будущем – только дразнить их…

Алеша смотрит с радостной надеждой:

– А ивы быстро растут?

– Быстро, – уклончиво говорю я.

– Дина Маратовна… Ангел опять стал разговаривать со мной…

Ох уж этот мне ангел! С одной стороны, эти фантазии вроде как утешают Алешу, а с другой – так ли они безобидны?.. Да еще отец Глеб слишком уж поддерживал все эти ангельские сказки…

– Я хотел спросить ангела про маму. Но побоялся, что он скажет что-то плохое… Как вы думаете, мама в тюрьме?

– В тюрьме?.. – Я не знаю, что ответить.

– Мама сама сказала, что ее могут арестовать и даже посадить в тюрьму. Сказала, есть нечестные люди, которые не хотят признавать, что они нечестные. И если кто-то говорит, что они нечестные, они очень злятся. А мама им про это сказала…

Встречаюсь с Алешей глазами. Он смотрит с тревогой и в то же время – с каким-то взрослым терпением.

– Раньше мне было плохо потому, что я не понимал – как же так, отчего мама не приезжает? Теперь я понимаю, что она вправду не может приехать. Но мне все равно плохо – потому что я боюсь за нее.

– Не надо бояться, – говорю я. – Есть много хороших людей, которые хотят ей помочь. Все будет хорошо. Надеюсь, Овсеп Акопович скоро выяснит, где она, и, может быть, мы даже сможем ей позвонить…

Лицо Алеши светлеет.

– Да, – говорит он. – Мы позвоним ей и скажем, что я выздоравливаю. Вот она обрадуется! Честное слово – теперь мне уже не так больно, как раньше. Когда в церкви у меня начался приступ, сначала было больно, почти как всегда. Но я мог дышать! И вот я стал дышать, дышать, и уснул, и проснулся уже здесь…

От дома бело-рыжим клубком скатывается Бублик, оглашает поляну визгливым лаем, и вдруг отчаянно бросается в пруд, и там бестолково молотит лапами, ошалело таращит глаза. Скорей всего, он оказался в воде первый раз в жизни.

– Бублик, ко мне! – кричит Алеша.

Он пытается встать с ивового пня и сам едва не валится в пруд, в последний момент успеваю схватить его за куртку.

Прибегает Полина и, присев у кромки воды, тоже начинает кричать: