– Значит, ты злая, Имали. Что-то я не вижу в тебе особенной эмпатии ко мне.

– Потому что я не подала кексы?

– Да нет же! – вспылила Макарета. – Почему ты все перевираешь?

– Ты живешь в моем доме, ешь мою еду, носишь мою одежду. Объясни, каким образом я не проявляю к тебе эмпатию.

Макарета заплакала.

– Ничего ты не понимаешь. – От гнева и отчаяния она сильно дернула себя за волосы.

Имали подсела к девушке и обняла ее за плечи.

– Ну-ну, не плачь. Здесь ты в безопасности. Понимаю, тебе пришлось несладко, но теперь все наладится.

– Не наладится! Думаешь, я дура? Я же вижу, ты хочешь меня использовать, хоть пока и не понимаю, как именно. А когда я сделаю свое дело… – Макарета снова разрыдалась.

Имали села на место. Проще всего солгать; она с легкостью могла убедить Макарету, да и любого другого, в чем угодно. В том-то заключался ее талант, ее Искусство. Ложь вошла в привычку, и в какой-то момент Имали обнаружила, что не может остановиться. Она лгала даже самой себе.

– Прости меня. Зря я сказала, что все наладится, – случайно вырвалось. Действительно, ты здесь ради моих интересов. Понимаю, ты чувствуешь себя в клетке, но вспомни, как тебе жилось без крыши над головой. Попробуй сосредоточиться не на том, что ты потеряла, а на том, что приобрела. Займись лепкой, это тебя развеселит.

– Ты действительно ничего не понимаешь? Мне плохо не из-за того, что я сижу взаперти, маюсь от скуки и не могу заниматься Искусством. Считаешь себя умной? На самом деле ты так же глупа, как и все остальные.

– Да-да, разумеется, никто не в силах понять тяжесть свалившихся на тебя невзгод, – съязвила Имали, однако Макарета серьезно кивнула. – Послушай, каждый из нас в трудную минуту чувствует себя несчастным. Ты считаешь, никому не приходилось хуже, чем тебе, но это не так.

– Именно так. – Макарета пронзила Имали жестким, злобным взглядом. – Разве кому-то может быть хуже? Я убила фрэя! Я нарушила закон Феррола!

– Понимаю, ты мучаешься угрызениями совести, страшишься мести фэйна, но…

– Плевать мне на твои нравоучения!

Имали удивленно взглянула на Макарету.

– Ну, тогда не знаю, чем…

– Кара за преступление закона Феррола – не выдумка! Я ее чувствую. – Девушка похлопала себя по груди. – Там пусто. Моя душа умерла, и теперь мне нет входа в Пайр. Что происходит, если невозможно попасть в загробный мир? Мое существование прекратится или я буду вечно скитаться в виде призрака? Умалины ничего об этом не говорят. Наверное, сами не знают. – Макарета вытерла слезы. – Ты рассуждаешь про эмпатию и раскаяние, только эти слова – пустой звук, если нет души. О да, великая мудрая Имали, никому не приходилось хуже, чем мне. Кто еще презрел закон Феррола?

Имали промолчала.

– Моя судьба предрешена, жизнь потеряла смысл. Такое пятно ничем не отмоешь, даже у фэйна недостаточно власти, чтобы снять с меня вину. Каких бы высот я ни достигла, какое бы наказание ни понесла, все впустую. Я – никто. Остается надеяться, что мои мучения прекратятся после смерти, но боюсь, даже на такую милость рассчитывать не приходится. Можешь представить себя на моем месте хотя бы на день? А на целую вечность? Если отсутствие эмпатии – лик зла, тогда тебе, Имали, следует посмотреться в зеркало.

Облаченная в парадные одежды, Имали поднималась по ступеням Айрентенона. Лотиан не появлялся в Аквиле больше года; следовало бы задуматься, что заставило его собрать особое совещание именно сейчас, однако мысли Куратора были заняты странным заявлением Макареты об утраченной душе.

Зачем ей лгать?

Имали не верила в сказки. Принадлежа к сословию мастеров и ремесленников, она с малых лет училась подавать пример другим и поддерживать семейные традиции, а также унаследовала типичные черты характера своих предков: трезвость суждения, практичность и деловитость. Идея об утрате души и невозможности попасть в загробный мир казалась ей очередной хитроумной выдумкой, необходимой для управления обществом. Те, кто верит в подобные домыслы, будут беспрекословно повиноваться приказам, опасаясь кары свыше.

Имали всегда считала Каратака, даровавшего ее прабабке рог Феррола, легендарным героем, и до сегодняшнего дня даже мысли не допускала, что легенда правдива.

Зачем ей лгать?

Возможно, Макарета просто хотела добиться сочувствия. Ей всего два века от роду, совсем еще дитя. Наверняка столь громким заявлением привлекала к себе внимание. А может, девчонка пытается мной манипулировать. Однако…

Тут вставал вопрос, не имеющий ответа. Что если это правда? Как тогда быть с остальными предположениями, которые мы принимаем как данность?

У Имали не имелось доказательств, что Каратак – выдумка. Факт его существования никогда не подвергался сомнению. Все ее родные были уверены – Гилиндора поведала детям чистую правду, если, конечно, ее не обманул кто-то другой. Возможно, Каратак действительно существовал – хитрый мошенник, сумевший убедить всех, что обыкновенный бараний рог обладает волшебными свойствами. Такое объяснение выглядело вполне правдоподобным, если бы не Искусство. Допустим, волшебство – обман, но Имали видела, как Лотиан убил Зефирона и казнил товарищей Макареты, да и сама пострадала от магического удара. Что есть Рог если не магия?

Фрэйское общество зиждилось на законе Феррола – идее, столь же абсурдной, как вера в Каратака. Тем не менее, смерть – тоже идея. Невозможно осознать, прочувствовать себя мертвым – это нелепо, да только когда умираешь, смерть становится реальностью. Мысль о потере души из-за нарушения закона Феррола выглядит столь же несерьезно, но когда девушка с запавшими глазами заявляет, что не может попасть в загробный мир, это все меняет. Если возмездие реально, значит и боги тоже? И Тэтлинская ведьма?

Имали вошла в Айрентенон одной из последних и заняла свое место рядом с Волхориком. Верховный жрец умалинов выглядел так, будто неделю не спал. Волхорик никогда не отличался цветущим видом, сегодня – особенно. Впрочем, все присутствующие находились не в лучшей форме.

Осла, недавно сменившая Цинтру на посту главы асендвэйр, сидела, сложив руки на колени и опустив лицо, будто опасалась посторонних взглядов. Нэнагал, предводитель эйливинов, принес с собой чертежи и деловито что-то подсчитывал на счетах. Эрмон, верховный гвидрай, выглядел наименее подавленным; на его лице застыло безмятежное выражение – представители рабочего сословия не обременяли себя размышлениями. Видар тоже держался невозмутимо, хотя то была лишь видимость: наверняка он знал, о чем фэйн хочет поведать советникам.

– Ты не в курсе, зачем нас собрали? – осведомился Волхорик.

– Понятия не имею, – отозвалась Имали.