Датаист безразличен к онтологии феноменов, репрезентированных в данных: будь то события, действия или материальные объекты. Его единственная онтология – сами данные. Именно они позволяют датаисту увидеть связи между гетерогенными по своей природе явлениями,

Очень знакомый ход: сколь бы гетерогенны ни были сами феномены, их связность, упорядоченность, ритмичность – суть факты коллективной жизни sui generis.

Эмиль Дюркгейм для выражения этой интуиции коллективного целого позаимствовал выражение Grand Être – «высшее существо». Но в эпоху больших данных образ города как большого животного перестает быть метафорой. Теперь мы имеем дело не с совокупностью индивидуальных действий в пространстве и времени, а с «ритмами самого города» [там же: 16]. Это больше не единичные события агрегируются в базы, это скрытое коллективное целое являет себя

Цифровое дюркгеймианство – социологическая версия датаизма. Идеи Дюркгейма – социальный холизм, реальность sui generis, коллективные представления, символические репрезентации, морфологические факты, моральная плотность – обретают новую убедительность в нарративах датаистов. А мы, в свою очередь, получаем образ города как единого целого, не сводимого к сумме своих частей.

Что может быть ему противопоставлено?

Первое решение – «Назад, к Тарду!». Целое меньше своих частей, а агрегированные данные – просто еще один актант плоского городского мира, точнее, еще одна сеть в дополнение к телевизионной и канализационной. Это решение Латура [Latour 2012].

Второй ход предлагает сам Гринфилд – «Назад, к повседневности!». Точность, с которой он воспроизводит нарратив датаистов, не должна вводить в заблуждение. Задача Гринфилда – не укрепление мифа о цифровом Левиафане. Напротив, отправная точка его анализа – повседневные практики, незаметно трансформированные технологической интервенцией:

И здесь Гринфилд находит союзников в лице социальных географов и исследователей материальной культуры, увидевших в датаизме опасность реификации изучаемых территорий, уход в абстрактные репрезентации вместо исследования повседневного опыта горожан [Tilley 2019: 2].

Третье решение – «Вперед, к онтологическому релятивизму!». Этот ход объединяет социальную топологию Джона Ло и теорию ассамбляжа Мануэля Деланды. Новые репрезентации города не нависают над самим городом в безвоздушном пространстве данных, не пронизывают его насквозь и не собирают его в монолитное целое подобно цифровому суперклею. Они вложены в него и рядоположны иным феноменам городской жизни как элементы гетерогенного городского ассамбляжа или как объекты сетевого пространства (аналогичные мусорным бакам и городским идеологиям).

Четвертое решение – «Вперед, к теории действия!». На смену эпохе Больших Данных приходит эпоха Активных Данных. Данные действуют и могут преобразовываться в действия без участия человека. Беспилотный автомобиль тренируется на больших данных, но не это его конститутивный признак, а то, что он способен реализовывать принятые (на основе данных) решения самостоятельно. Увлекшись разговорами о сенсорах и алгоритмах, мы забыли об актуаторах, но именно с ними связано следующее радикальное изменение городской жизни.

Что такое город в эпоху Больших Данных? Система спектрометров анализирует содержание метаболитов наркотических веществ в городской канализации, агрегирует полученные данные, связывает их с данными о посещении общественных мест, активностью горожан в социальных сетях и их перемещениями в городском пространстве. Экспертные центры предлагают пакеты рекомендаций для городских властей. Принимаются политические решения. Возможно, меняется оптика ряда городских институций.

Что такое город в эпоху Активных Данных? Вы пользуетесь туалетом в общественном месте, не подозревая, что тем самым сдаете анализы. На основе данных о потенциальном содержании в вашем организме запрещенных веществ алгоритм принимает решение. Актуатор блокирует дверь туалета до приезда полиции и зачитывает вам ваши права.

Не агрегация, а дислокация, не сцепка, а расцепление, не репрезентация, а действие.

Лучший вид на Лейбницштадт – с его активностью нематериальных объектов, гомеоморфными и негомеоморфными преобразованиями, сетевыми и текучими пространствами, сцепками и расцеплениями – открывается с близлежащего теоретического поселения. Сюда в последнее десятилетие перебрались социологи, философы, географы и архитекторы, которым Латур кажется слишком консервативным, а Ло – слишком топологичным. В конце концов, топология – не единственное наследие Лейбница, ценное для городских исследователей. Особенно в XXI веке.

В начале 2000‐х философ Мануэль Деланда стал символом нового теоретического движения: теории ассамбляжа (укоренившейся в социологии города под именем «ассамбляжного урбанизма» [Деланда 2018]). И хотя сегодня этот проект вызывает массу вопросов – главный из которых: а является ли он вообще социологической теорией? – есть несколько причин нанести Сьюдад Деланда на нашу карту. Во-первых, Деланда – один из ярких представителей ПкМ-2 и по степени влияния на исследования города теория ассамбляжа уже превосходит социальную топологию Джона Ло. Концептуализация «город как ассамбляж» работает в прикладных исследованиях, нравится это нам или нет. (Другой вопрос – как она работает.) Во-вторых, на сегодняшний день это единственный последовательный делезианский проект в социологии. Деланда занимает по отношению к Жилю Делезу ту же позицию, которую Альфред Шюц – по отношению к Э. Гуссерлю, а Питер Уинч – к Л. Витгенштейну. Это позиция переводчика на социологический язык. И каждый раз, когда мы критикуем Деланду «за Делеза», говоря, что тот «эзотеричен», «туманен» или вообще «непригоден для социологической рецепции», стоит вспомнить, как современники воспринимали усилия Шюца и Уинча. Разве может социолог что-то сделать с «солипсистом» Гуссерлем? Или с «аутистом» Витгенштейном? И тем не менее феноменология и философия языка – два центральных ресурса социологического теоретизирования второй половины ХХ века. Успех перевода – это успех переводчика, а не переводимого.