Третье соображение касается самой архитектуры Лейбницштадта. Мы уже видели, чем ПкМ-2 обязан лейбницевскому ренессансу. Латур обращается к наследию Лейбница через «Монадологию и социологию» Г. Тарда [Тард 2016]. Ло – через топологию. Деланда предлагает третий канал такого импорта: через делезовскую теорию сборки [Делез 2015]. Наконец, четвертое соображение – чисто композиционное. Деланда напрямую затрагивает три проблемы, поднятые в последних двух главах:

а) проблему агентности материальных и нематериальных объектов;

б) проблему части и целого применительно к городу;

в) проблему сцепки и расцепления.

Начнем, опять же, не с теории, а с интуиции.

В любом крупном населенном пункте есть парки, где вы можете – при определенном усилии воображения – представить себя «загородом». В Москве это, к примеру, парк «Коломенское». Нужно только войти в него со стороны метро «Каширская», повернувшись спиной к проспекту Андропова, и сразу спуститься в овраг, подальше от людей и городских шумов. Благодаря холмистому рельефу, ручью и обилию зелени в какой-то момент может создаться впечатление, что парк – не часть Москвы. Он одновременно расположен в мегаполисе и внеположен ему. Деревья принадлежат иному порядку вещей, они безразличны к процессам, протекающим за пределами парка. Парк – самостоятельная экосистема, живущая и развивающаяся по своей собственной, не городской логике. Фрагмент «естественного» леса, окруженный «искусственными» каменными джунглями, парк – иное мегаполиса. Но это не так. Выросший на окраине совсем другого города, в пятнадцати минутах ходьбы от настоящего леса (в котором можно было заблудиться и спустя четыре часа оказаться в заброшенной деревне), я вряд ли перепутаю парк с лесом. Каждое дерево в «Коломенском» – это городское дерево. Оно было отобрано, отделено, преобразовано и встроено в иной порядок существования. Дерево в парке «знает» о том, что растет не в лесу [Kohn 2013]. Впрочем, от этого оно не перестает быть деревом и не теряет своих конститутивных свойств.

Ежегодный парад Победы 9 мая для Москвы – знаковое мероприятие, прерывающее городскую рутину. Но не менее (если не более) экстраординарным событием оказывается репетиция парада в первой неделе мая. Город замирает. Центральные улицы перекрываются. Невероятное скопление полицейских и пожарных машин вдоль следования колонны военной техники. Прохожие толпятся на тротуарах, стараясь занять места с наилучшим обзором – чтобы заснять «Искандеры» и новые Т-14 у метро «Баррикадная». Привычный до неразличимости ландшафт московских улиц остраняется присутствием на них ракет «Тополь-М». Заинтересованный наблюдатель может обратить внимание на то, как (по сравнению с 2015 годом) увеличилось количество техники, предназначенной для ведения уличных боев: от новинок отечественного автопрома до новых багги Росгвардии («Чаборз-М3»). Но первое смутное ощущение: «Это не отсюда. Это не может быть здесь».

Кажется, что военная техника эволюционирует в своей собственной логике, никак не связанной с городской повседневностью. Ракеты, предназначенные для уничтожения городов, – и по своим афордансам, и по сценариям использования – суть антигородские объекты на городских улицах. Но так ли это? Ведь даже ширина улиц, по которым идет колонна военной техники 4 мая, – равно как и высота окружающих их зданий – определена во многом именно военными соображениями. Широкие проспекты в случае бомбардировок и возникновения завалов должны обеспечить беспрепятственное прохождение бронетехники (а заодно предотвращать возникновение «огненных смерчей»). Метро строится как сеть бомбоубежищ. Несколькими столетиями раньше широкие парижские бульвары прокладывались в логике «простреливаемости»: уличные баррикады времен Парижской коммуны многому научили городские власти. Даже если современные города не являются прямыми порождениями военной машины, невозможно отрицать то влияние, которое оказала эволюция средств уничтожения на эволюцию градостроения. Два переломных момента в военной истории прошлого столетия, непосредственно отразившиеся на логике городского планирования: масштабное использование военной авиации и гонка вооружений. Скотт Маккуайр пишет:

Тополь в «Коломенском» и «Тополь-М» на «Баррикадной» – лишь на первый взгляд не являются городскими объектами. Каждый из них – сингулярность, точка на морфогенетической эволюционной линии и каждый – принадлежит иному, не городскому порядку. Но город селективным образом отбирает свои объекты из крайне гетерогенного множества элементов, связывая их причудливым и в то же время устойчивым образом. Так возникает интуиция новой «неживой жизни», центральная интуиция города как ассамбляжа.

Первая книга Мануэля Деланды, принесшая ему известность, посвящена как раз эволюции систем вооружения. Предмет своего исследования Деланда обозначает делезовским термином «машинный филум»:

Возьмем относительно простую на первый взгляд эволюционную линию машинного филума – развитие огнестрельного оружия. Солдат спускает курок, пуля летит, противник получает ранение. До определенного момента (точки бифуркации) это не одна, а три разных операции, подчиненных трем разным логикам. Деланда называет их стадией толчка (включающей в себя все события, предшествующие выбросу снаряда), баллистической стадией (все события, происходящие с момента отделения снаряда от дула и до его соприкосновения с мишенью) и стадией поражения (событие воздействия снаряда на мишень). До изобретения конусовидной пули они представляют собой три относительно автономных кластера событий. Чтобы появилась такая вещь, как «логика современной войны», должна произойти определенная сборка элементов – человеческих и не-человеческих, материальных и нематериальных. Собственно, «сборка» – второй ключевой термин, заимствуемый Деландой у Делеза и Гваттари: