Таким образом, на смену монизму трех «сильных» объяснений (атрибутирующих каузальность только одному источнику – языку, физическому пространству или пространству социальному) и дуализму оппортунистического решения (язык конституирует пространство, пространство конституирует язык) приходит радикальный плюрализм. Тот или иной объект приобретает «твердость» и онтологический статус исключительно в отношениях с другими объектами. Язык больше не надстраивается над миром в качестве его пассивного отражения или, напротив, активного источника изменений; язык – его неотъемлемая часть. Мир уплощается (отсюда онтология «плоского мира» [Латур 2014] и «плоского города» [Urban 2009]). Социальная топология и лейбницевская философия пространства помогают преодолеть пропасть между множествами элементов «Город» (Х) и «Язык» (Y). Теперь парк Горького – это совокупность элементов «Z», часть из которых материальны, а часть – нет, но все непосредственно связаны друг с другом. И потому метафоры, конституирующие парк Горького как пространственный объект, сильнее связаны с объектами на его территории, чем с другими метафорами, не включенными в ядро конституирующих парк отношений.

На чем фокусирует внимание исследователя такое теоретическое решение? На негомеоморфных преобразованиях объектов. Если бы не запрет на курение, мы бы не «увидели» табачный дым в качестве элемента сетевой формулы кафе. Если бы не радикальная трансформация парка Горького, мы бы не увидели метафоры хипстерского урбанизма в действии. Там, где обнаруживается разрыв топологической формы, и объект смещается в пространстве сетей, происходит реконфигурация составляющих его отношений (или их полный распад, но тогда нам уже нечего изучать, кроме самого распада). Хипстерский урбанизм – столь интригующий объект исследования не потому, что представляет собой «городскую идеологию» (одну из многих), но потому, что он действует: принимает непосредственное участие в событии морфогенеза, входит в ядро устойчивых отношений новой топологической формы.

Итак, как топологически множественный объект город существует одновременно в нескольких пространствах. В пространстве сетей он неподвижен и относительно неизменен благодаря наличию устойчивого ядра конституирующих его отношений. В число этих отношений входят отношения между материальными и нематериальными объектами. Следовательно, такой фантом как «идентичность горожан» может входить, а может не входить в устойчивую сетевую формулу города (т. е. быть или не быть частью идентичности города per se). То же касается и метафор. Метафоры «город как машина» или «город как сцена» могут конституировать отношения тождества и различия – быть или не быть конституентами устойчивого ядра отношений, делающих данный конкретный город данным конкретным городом. Поэтому – да, города в прямом смысле слова состоят из метафор, концептов и образов в той же степени, что из людей, автомобилей и труб ЖКХ, поскольку все эти элементы – суть объекты сетевого (лейбницевского) пространства. В социальной топологии априорное различение между двумя множествами элементов Х («Город») и Y («Язык») окончательно устраняется. Единственное, что имеет значение – это конститутивная сила элемента, его способность «собирать» другие объекты. А значит, исследователь должен, прежде всего, выделить эти конститутивные элементы и описать механику их сцепки.

Среди множества попыток импортировать концепты акторно-сетевой теории и достижения STS (исследований науки и технологий) в социологию города45 топологический проект кажется как минимум интересным. Благодаря работам Латура и Ло, мы уже научились мыслить вещи как субъекты действия. Осталось научиться видеть идеи как действующие вещи.

В двух последних главах мы постоянно возвращаемся к оппозиции сцепки и расцепления. В каком-то смысле именно она является главным действующим лицом теоретической драмы под названием «поворот к материальному в городских исследованиях». Отношение «сцепка / расцепление» – шоссе, соединяющее Латурвилль и Лейбницштадт. Однако мы видим, что в объектно-ориентированном интеракционизме (ПкМ-1) и в социальной топологии (ПкМ-2) эти концепты работают принципиально по-разному. Суммируем кратко их ключевые различия:

1. В первом случае мы говорим о сцепке / расцеплении порядков интеракции, фреймов и пространств взаимодействия. Лифт расцепляет этажи, телемост соединяет студии. В ПкМ-2 речь идет о сцепке и расцеплении объектов. Сетевые города расцеплены с окружающими их населенными пунктами, но сцеплены с другими сетевыми городами.

2. В ПкМ-1 речь идет о материальных объектах, которые выполняют функцию сцепки / расцепления фрагментов социального взаимодействия. Отсюда внимание к городским материальностям (прежде всего, к архитектуре и технике). В социальной топологии элементами городских ассамбляжей могут выступать нематериальные объекты, имеющие «прописку» в сетевом пространстве.

3. В объектно-ориентированном интеракционизме сохраняется хотя бы иллюзия сомасштабности соединяемых и разъединяемых элементов. В плоской онтологии ПкМ-2 навигационные приборы, портовые рабочие, торговые галеоны, метафоры и идеологемы португальской колониальной экспансии участвуют на равных правах в конституировании объектов как «эффектов множества отношений».

4. В ПкМ-1 отношения «сцепки / расцепления» асимметричны. Взаимодействие эволюционирует от комплексного к сложному, от естественного состояния «все связано со всем» к современному фрагментированному миру. В социальной топологии соединение и разъединение – симметричные операции.

Означает ли это, что речь идет вообще о разных феноменах? И не стоит доказывать, что два теоретических проекта «говорят об одном и том же, просто разными языками»? Видимо, да. Но это не мешает нам проследить гомологию между двумя типами «сцепок» и «расцеплений».

Исторически поддержание порядка в английских колониях на американском континенте было организовано по британской модели: существовала частная полиция – так называемые дубиночники (The Big Stick) – и волонтерские силы народной милиции, «Ночной Дозор». Первая служба дозора появилась в Бостоне (1636), затем в Нью-Йорке (1658) и Филадельфии (1700). Дозорные рекрутировались местными сообществами. Обеспокоенные граждане, виджиланты, уклонисты, алкоголики и дебоширы (отправленные в Дозор в наказание за непристойное поведение) – таков был состав колониальных дружинников [Potter 2013].

Первые полицейские участки представляли собой будки общей площадью в полтора квадратных метра. В некоторых городах, отправляясь на ночной обход, дозорный брал с собой зеленый фонарь, который вешал у входа после возвращения из патруля. (Традиция маркировать полицейские участки двумя зелеными фонарями у входа сохранилась до сих пор.) При всех недостатках волонтерской системы поддержания порядка дозорные были частью локального сообщества – назначались местными властями, жили здесь же и были хорошо знакомы с обитателями района. А потому силы дозора сыграли особую роль в мобилизации населения и создании системы своевременного оповещения в период войны за независимость США.