По мраморным коридорам в блеске порфира и оникса, тихо ступая по инкрустированному серебром полу, сновали безмолвные рабы с подносами. В дневные часы Юлия Домна ела очень мало, да и по вечерам старалась избегать званых пирушек, приучая вышколенных поваров к вынужденному безделью, но триклиний, некогда излюбленное место отдыха императоров, находившийся чуть в глубине дворца, совсем близко от ее покоев, продолжал хранить домашнее тепло. Туда, подальше от ушей преторианских гвардейцев, Августа отвела Антонина для продолжения беседы. Столы не ломились от изысканных яств, но простая вегетарианская пища, которую она привыкла употреблять вместе с мужем, задолго до смерти начавшим страдать подагрой и почти переставшим употреблять в пищу мясо, всегда была в изобилии. И, конечно, фрукты по совету врача Галена.

Юлия Домна сидела, откинув спину на мягкую подушку, широко раскинув руки на подлокотники и вытянув ноги. Каракалла не последовал приглашению присесть и, сдерживая дрожь в ногах, стоял перед ее креслом, как бывалый солдат, держа руки за спиной и широко расставив ноги. Он не мог налюбовался красотой своей мачехи, способной, как и в молодости, быть изысканной в праздничных нарядах, подчеркивающих точеную фигуру с тонкой талией и высокую, почти всегда глубоко декольтированную грудь, на которой, казалось, почти лежало драгоценное колье. Впервые за несколько месяцев Каракалла внезапно почувствовал, как у него пробуждается тяга к женщине. «Боги, только не сейчас!» – взмолился Антонин. Он неловко попятился, отвешивая прощальный вежливый поклон, и поблагодарив ее за аудиенцию, сказал на прощание, что будет с нетерпением ожидать встречи с братом.

Каракалла, поспешно возвращаясь в цирк, был безмерно счастлив, что мать с такой искренней радостью приняла его план, не сумев разгадать его недобрые намерения, которые ему никогда прежде не удавалось скрывать от её пронизывающего взгляда. Только у себя в ложе он наконец присел на подушку и разрешил спальнику, своему доверенному телохранителю, подать себе сосуд с фалернским вином и пресную лепешку с соусом «кровавый гарон». Он не боялся, что его отравят, и ел спокойно, держа съестное у себя на коленях. Рядом, через деревянную загородку, заканчивал трапезу его брат Гета, окруженный веселыми друзьями и охраной. Его стол был исключительно рыбным и отличался, как всегда, отменным изыском для гурманов и чревоугодников. Каракалла бросил в их сторону злобный взгляд и прошипел себе в бороду: «Осталось недолго, жрите!»

Мощный рев аплодирующих трибун требовал начать ристания на квадригах. В карцерах заканчивались последние приготовления. Лошади, дрожащие от нетерпения, уткнулись носами в задвижку ворот и неустанно перебирая копытами, громко стучали по деревянному настилу. Все кони были взъерошены, одинаково выезжены, быстроноги и полны сил. Возничие в последний раз сами поправляли упряжь, проверяя стяжные хомуты и подтягивая подпруги. Предводители партий один за другим подавали знаки готовности своих квадриг. Биги в отличие от квадриг двигались по полю немного медленней, но отличались большой маневренностью. Возничий мог продемонстрировать зрителю все свое мастерство. Коренастые жеребцы с относительно короткими ногами и массивным корпусом прыгали тяжелее верховых, но зато превосходно бегали. Но ристания на квадригах имели более высокий престиж. Возничий должен был демонстрировать не столько высокую технику, сколько смелость, стремительность и хладнокровие. Полные падения или, как называли такие случаи римляне, «кораблекрушения», случались в ристаниях на квадригах гораздо чаше и приносили значительный ущерб фракции, но зато их месяцами и в подробностях обсуждали жители города.

Снова открылись стартовые ворота на квадратной стороне здания Циркуса. Снова запели трубы. Толпы фанатично преданных почитателей своих фракций, заключив пари на каждый забег, начали распевать песни, размахивая кусками материи цветов цирковых партий. Появление первых квадриг привело зрителей в полный восторг. Имена испытанных возничих, чьи результаты приближались к великим «тысячникам», были и в обычные дни на устах знатоков ристаний. Лошади нервно потряхивали гривами и грызли удила, когда Циркус хором выкрикивал их имена: «Коракс! Виктор! Тускус! Полидокс! Андрамон!» Трибуны пустили волну, перекатывая цветные тряпки из угла в угол. Изредка возникали драки, но слишком буйных, мешающих другим наслаждаться зрелищем, быстро усмиряли.

Возничим предстояло скакать во весь опор по прямой, снижать скорость на поворотах до минимальной, испытывая при этом колоссальные нагрузки на спину и ноги и суметь не зацепиться за веховой столб и вновь быстро разогнать лошадей до предела их возможностей. И так все семь кругов, изматывая себя и лошадей кнутом и криками, затратив на все про все по замерам водяных часов меньше десяти минут! И если ты первый, тебе даруется любовь трибун, твое изображение красуется на всех плакатах, развешанных на стенах города. И пальмовая ветвь тебе, и кошель, набитый золотыми монетами – тоже тебе. Это же шестьдесят тысяч сестерций. Ты богат! Ты молод! Ты велик, как Бог! Ты желанный гость в каждой римской семье. Проигравший же покидает Циркус тихо. И слава Богам, берегущим тебя, если на могильном камне с надписью «Погиб во время состязаний» будет начертано не твое имя.

Судьба главного приза решалась в последнем заезде. Все пять предыдущих, пребывая в думах о грядущем, Каракалла просидел молча, казалось, окончательно потеряв к играм всякий интерес. Зычный крик «Euge!» вырывался из глоток фанатов фракции «зеленых». Они продолжали весело праздновать очередную победу своей фракции в пятом заезде, и, ничуть не смущаясь, смеялись над Антонином, поглядывая в его сторону. Наконец Каракалла очнулся, осознал, что «синие» уже проигрывали в целом по заездам, и фракция могла потерять не только большие деньги, но и свой престиж. Проигрывать он не любил и не умел, особенно брату. Он хранил ненависть к Гете с тех пор, как проигрывая ему много лет назад на детских ристаниях на маленьких пони, опрокинул свою бигу и сильно ударившись, сломал ногу. В циркусах, болея за своих «синих», Антонин обычно не в силах был сдерживать эмоции и переходил к рукоприкладству, оскорблениям и унижениям соперников, и порой доходил до того, что угрожал их жизням. Совладать с собой в такие минуты он не мог, хоть и восхищался на словах Марком Аврелием, который всегда на публике демонстрировал свое спокойствие, сохраняя эмоциональную индифферентность ко всем общественным зрелищам. Оттого, наверное, и задумал Марк-философ начать свою знаменитую книгу именно с того, что поблагодарил своего воспитателя за то, что тот не привил ему любовь ни к «зеленым», ни к «синим».

С первых стартовых мгновений шестого забега на квадригах Каракалла не мог усидеть на месте: он стоял, будто готовясь к прыжку на беговое поле. Его руки дрожали, напряженные ноги были полусогнуты, словно он сам управлял квадригой. Со старта возница «синих» рванул во весь опор, и Антонин, по воле инстинкта, наклонился вперед, в мыслях пришпоривая коней. Возница предпринял торможение, и Каракалла тоже отклонился назад, как бы натягивая поводья. На лбу императора выступил пот, его дыхание стало прерывистым. «Ближе к спине»! – заорал он, взбешенный, хотя возничий, тот самый молодой грек по кличке Помпей, управлял своей колесницей поистине виртуозно. Подрезая соперников, тем самым вытесняя их из круга, используя для этого собственных лошадей, либо хитрыми маневрами вынуждая к этому лошадей другой команды, он круг за кругом обеспечивал себе преимущество и держал «зеленого» позади, в то же время не упуская из поля зрения действия «белых» и «красных». «Держаться как можно ближе к спине, даже на острых углах! – повторял, как молитву, император снова и снова. – Как можно ближе к спине, ты слышишь? Вот так!» – заулыбался он. Крепкая ось трещала от резких поворотов. «Придави колесницу соседа! Хорошо, делай крутую дугу»! – почти сорвавшимся голосом шипел Каракалла. Глаза его горели, он смахнул пот с виска. «Теперь ослабь поводья»!