Святость религиозной церемонии была соблюдена по всем канонам римских религиозных обрядов. В самом цирке, возле триумфальной арки в три проема, установленной в честь победы Флавиев над иудеями, прошла традиционная торжественная помпа[22]. Возбужденная публика со страстной одержимостью спешила заключать первые пари.

Едва предводители фракций заняли свои места, как распахнулись ворота, откуда появились беговые колесницы, раскрашенные в четыре цвета представленных к ристаниям партий. Дрожащие от нетерпения великолепные лошади с подвязанными хвостами и вплетенными в гривы лентами спешили занять на старте свое место согласно жребию. Возничие колесниц, одетые в туники с короткими рукавами, каждый на свой манер были сплошь по телу обвиты защитными ремнями. На их головах были надеты одинаковые гладкие кожаные шлемы, на поясной ремень каждого крепился острый кривой нож. Возничие демонстрировали возбужденной публике свое видимое спокойствие.

Каракалла и Гета почти одновременно из своей императорской ложи подали знак к началу первой скачки на бигах[23]. Под звуки длинных труб сигнал к старту давал председательствующий на играх еще совсем молодой, но уже облаченный властью квестора магистрат. Им был сын прославленного префекта претория юриста Папиниана, одетый для такого случая в яркую, расшитую перламутром тогу. Он стоял на видном всем постаменте, опершись, как старец, на посох из слоновой кости. Голова его была увенчана увесистой, сверкающей золотом короной, которую, чтобы та не сдвигалась на лоб, поддерживал стоящий за его спиной раб. Молодой квестор, ведавший сенатской казной, пожаловал свои деньги на эти богатые зрелища, поэтому, согласно римской традиции, именно он и давал сигнал к старту, бросая на арену у меловой черты белую салфетку.

Предстартовая гробовая тишина, воцарившаяся в цирке на короткое время, была взорвана воплем трибун, возвестив всему городу, что скачки начались. Одновременно, подняв тучу пыли, рванули вперед шестнадцать коней, запряженных в колесницы по два. Две колесницы, заявленные в заезде от одной конюшни, первоначально разобщенные на песчаном поле согласно жребию, отчаянно искали друг друга в пыли, чтобы уже в свой первый прямой беговой отрезок до веховых столбов занять правильную позицию, определенную планом на гонку, утвержденному предводителем фракции на все семь кругов.

Антонин Каракалла, всегда эмоциональный на ристаниях, страшный в гневе и непомерно радостный в счастливые минуты, теперь источал ледяное равнодушие. Мысли его были далеки от гонок. Он не сидел как брат, обложивший себя шелковыми подушками, а, скрестив руки на груди, все время стоял и медленно, как философ, поглаживал короткую бороду. Стеклянный взгляд Антонина был затуманен, тогда как издали лицо казалось одухотворенным. Высоко подняв голову и оглядывая переполненные трибуны, он увидел мачеху, сидящую среди друзей на открытой верхней веранде дворца Севера на Палатине, которая как бы нависала над цирком, и сразу опустил голову, прикрывая глаза ладонью. Каракалле казалось, что Юлия Домна, обладая поистине колдовской проницательностью, с одного взгляда была способна разглядеть в дружелюбной улыбке пасынка кровавые намерения, тем более, что план его был настолько прост, что он сам не сомневался в реальности его осуществления. Дело было за малым: заставить ее уговорить брата прийти на встречу с ней без охраны и в благостном настроении. Каракалла был уверен, что при ее желании Гета полностью ей доверится и потеряет бдительность.

С тех пор, как братья стали враждовать между собой в открытую, не стыдясь народного пересуда, вдовая императрица не появлялась в священной ложе на Палатинском склоне Большого Цирка. Она не появлялась там даже после пятого часа, когда игры прерывались на дневную трапезу, предпочитая оставаться во дворце и смотреть на ристания через широкие арки в верхних комнатах своих друзей-софистов или вольноотпущенников, которых сама расселила рядом с собой для душевного спокойствия. Каракалла с нетерпением ждал, когда гонки на бигах прекратятся и начнутся приготовления к ристаниям на квадригах. Тогда у него появится время, чтобы вполне безопасно для собственной жизни пройти во дворец через главный вход и подняться в покои матери, где он мог бы получить у нее аудиенцию в спокойной неофициальной обстановке.

Постоянно длительные приготовления императрицы для выхода в народ вызывали у Антонина раздражение еще с детства, и он редко обременял себя ожиданием встречи с матерью для короткого вежливого приветствия с поцелуями, и покидал покои Августы в ярости, так и не дождавшись ее. Но в тот день все складывалось для него так, как он замыслил. Как будто Богиня Фортуна, которой он неистово поклонялся, дала ему на все это свое благословение.

Каракалла, оставив личную охрану у дверей, почти ворвался в покои Юлии Домны, когда она в почтенном одиночестве совершала пешую прогулку на свежем воздухе по верхней анфиладе нового дворца. Изобразив на лице улыбку, он изо всех сил постарался продемонстрировать матери свое доброе расположение и признался, что наконец-то именно сейчас на играх, сидя с братом в ложе и находясь во власти порыва, он осознал значение науки дружбы и взаимного уважения, которую отец зачастую силой вбивал им с братом в голову, заставляя заучивать чуть не наизусть труды писателя Саллюстия. Он клятвенно заверил царствующую матрону что готов при ее гарантиях безопасности для себя и Геты встретиться с братом в ее присутствии на ее нейтральной территории дворца и мирно обсудить все спорные вопросы, следуя ее советам и предложениям.

Юлию Домну приятно поразил тот дружеский настрой, с которым делился своими намерениями Антонин. Даже та льстивая манера, с которой он излагал свои мысли, была ей мила. Она видела своего старшего сына насквозь, знала его коварство и лютую ненависть к брату, интуитивно чувствовала, конечно, и то, что он питал к ней как к женщине чувство животного вожделения. Часто, заглядывая в колючие глаза Антонина, Юлия оказывалась во власти панического страха за себя, за сына Гету, сестру Юлию Мезу и особенно ее дочерей Маммею и Соэмиду, с которыми он иногда оставался наедине. Каракалла приходил в бешенство, когда ему, уже соправителю Севера, родственники не позволяли подолгу оставаться с этими молодыми девушками в его покоях, видимо, сознавая, что дочери Юлии Мезы, в отличие от их добродетельной матери, не особенно следовали заповедям Богини Целомудрия.

Несмотря на вполне оправданную тревогу, которая ни днем, ни ночью не покидала душу императрицы, она не могла не оценить пусть и сомнительные, но такие милые сердцу матери метаморфозы в поведении Антонина. В конце концов сколько раз Элий Антипатр, домашний учитель старшего сына, да и сам Папиниан, уверяли ее, что неконтролируемая агрессивность и разрушительная сила характера Каракаллы с возрастом может трансформироваться в мудрость уравновешенного императора. «Разве в детские годы, – рассуждала про себя Домна, – Антонин был жесток с окружающими, скупился на щедрые подарки друзьям, не оказывал милость падшим? Разве не благодаря Антонину Антиохия и Византий вернули себе старинные права, когда Север готов был все там разрушить, преследуя сторонников Песцения Нигера?» Она могла долго успокаивать и убеждать себя в том, что ее страхи напрасны, ее болезненная подозрительность и осторожность преувеличены, что в Антонине есть что-то, что за эти годы ей не удалось в нем разглядеть. Ну а избавление ее от Плавциана, это ли не подарок, казалось бы, судьбы, но однако созданный умом и руками ее пасынка. Юлия Домна улыбнулась своим мыслям. Глубокая складка между тонких изогнутых бровей исчезла, она расправила плечи.