…Годелот невольно ощутил, как по спине пробегает дрожь, а полковник усмехнулся:

— Да. Поверьте, Мак-Рорк, ничто так не сближает людей, как общий враг. Эти слова все изменили. Я впервые задумался о том, что Флейта, оказывается, разрушила не лишь мою жизнь.

В тот день я покончил с Бешеным Псом и его истериками и твердо решил отыскать Флейту. Отыскать самому, привлекая возможно меньше помощников. Тогда мне казалось, что я знаю о ней больше всех. Я хотел исцелить синьору и уничтожить этот чертов артефакт. И теперь проклинал себя за промедление. Ведь прошло столько времени, что любые следы уже могли затеряться.

Я поговорил с Руджеро и вытряс из него все, что тот успел узнать. Затем отправился во Флоренцию и навел тщательные справки о роде Гамальяно. После своего страшного конца эта семья пользовалась во Флоренции дурной славой, и говорить о них никто не хотел. Дом по наследству перешел к дальней родне, однако пустовал, и жили в нем лишь несколько старых слуг, приглядывавших за поместьем. За небольшие деньги кухарка впустила меня в ветшающий дворец, где я осмотрел галерею фамильных портретов и тут же узнал на одном из них Эрнесто, юного, не обезображенного оспой, но в целом мало изменившегося. Версо… Как меня, помню, удивляла эта кличка. А его, оказывается, звали Саверио.

Была там и Фрида. Совсем девочка. А еще на семейном кладбище были могилы их обоих. Вот так же, рядом, как портреты. Саверио, однако, считался мертвым уже много лет. Что ж, я и прежде знал, что у него есть тайны. Концы сошлись.

Затем я допросил всех участников той осенней операции. Разумеется, подлинная личность Рики Ремиджи мне не приходила в голову. Фрида для меня была давно мертва. Однако Руджеро сказал, что Рика с сыном — единственные близкие Саверио, из чего заключил, что мальчик — побочный ребенок самого монаха.

Допрашивая солдат, я узнал, что тела убитого ребенка так никто и не видел. Это была хрупкая нить, но я потянул за нее.

Я принялся методично рыскать по всем постоялым дворам и тавернам вдоль тракта на несколько миль вокруг деревни. С тем же успехом я мог искать свидетелей явления языческого божества в суповой миске. Одни ничего не знали, другие до смерти пугались, третьи несли какую-то блажь, надеясь на легкую монету. Словом, это было крайне сомнительное предприятие, но после долгих ковыряний в мусорных кучах чужих сплетен мне неожиданно повезло.

В одной из тратторий нашелся пожилой конюх, который рассказал мне, что лет семь-восемь назад здесь останавливалась женщина с тяжело раненным ребенком. Он запомнил это лишь потому, что накануне в деревне неподалеку церковники сожгли заживо целую семью колдунов, и округа бурлила еще несколько недель. Имен он не знал, помнил лишь, что женщина приехала с почтовой повозкой, направлявшейся в Падую, — кучер той повозки был конюху старым приятелем.

В Падуе следы отыскались не сразу. Однако я помнил, что ребенок был ранен, и начал расспрашивать местных врачей, знахарей и банщиков. Один из них и рассказал о белошвейке Алессе Моранте, что подобрала невесть где увечного мальчугана по имени Джузеппе. Но несколько лет назад Алесса занедужила, и приемный сын увез ее куда-то лечиться. Алессу и ее приемыша не жаловали в их краях, а потому никто толком не интересовался, куда они делись. Но деньги творят чудеса, и эту тайну они тоже сумели вылущить у кого-то из соседей.

Я отправился в Тревизо, где почти сразу нашел Алессу Моранте в монастырском госпитале. Италия чертовски маленькая страна, Мак-Рорк… Алесса показалась мне странной. Худая до прозрачности, изглоданная болезнью, но ничуть не утратившая ясности ума и проницательности. Меня поразило, как она смотрела на меня. Холодно и с укором. Словно я что-то был должен ей и не хотел вспоминать о долге.

Я не стал юлить и напомнил ей об обстоятельствах смерти семьи ее приемыша. А потом спросил, не было ли у него при себе чего-нибудь, предупредив, что сей предмет может принести ему много несчастий. Она тоже не стала изворачиваться. Сразу же отдала мне деревянного солдатика, найденного ею в траве рядом с Пеппо в тот день. Отменного солдатика венецианской работы. Не иначе, подарок Эрнесто… то есть Саверио. Сомневаюсь, что у Ремиджи были деньги на такие игрушки.

А Алесса со странной горечью спросила, не хочу ли я повидаться с Джузеппе. Но одна мысль о том, чтобы вновь увидеть черты Эрнесто и Фредерики, пусть и в незнакомом парне, вызывала у меня чувство застрявшей в плече пули. Я отказался, и Алесса велела мне убираться и никогда больше не тревожить их обоих. Мне бы задуматься еще тогда. Но мне не было дела до чудачеств больной женщины. Внутри солдатика я нашел вторую Треть… Чего мне еще было желать? А ведь Алесса, несомненно, уже тогда заметила мое сходство с Пеппо.

Годелот хмуро закусил губу, отводя глаза. В эту ночь открывались такие тайны, что собственная эскапада в Тревизо уже казалась ему мелким разгильдяйством.

— Этот успех воодушевил меня, — продолжал тем временем Орсо, не глядя на шотландца, — и я ретиво бросился на дальнейшие поиски.

Я был уверен, что последняя Треть осталась у Эрнесто, и подстегнул отца Руджеро снова разворошить гнездо графа Кампано. Я надеялся, что тот все же знает, куда именно уехал чертов Альбинони, и его нужно снова припугнуть. И тут на свет выплыла удивительная деталь: уже пять лет, как у графа новый духовник. Отгадайте его имя, Годелот…

Теперь у меня не было причин молчать. Я тут же рассказал герцогине, что пастор Альбинони — самозванец. Мне не сразу удалось убедить герцогиню, а вот отец Руджеро тут же встал на дыбы не хуже охотничьего пса. Подкопаться под Альбинони оказалось непросто, но доминиканец знал свое дело. Не представляю, какую работу он проделал, однако Руджеро нашел даже могилу того несчастного, умершего от чахотки священника, у которого брат Саверио отсиживался после убийства графа Витторе и чье имя присвоил, собираясь начать новую жизнь. Словом, капкан защелкнулся, и за дело снова принялся я.

Много времени было потрачено на подготовку, мы хотели избежать преждевременной огласки. В июне, на Троицу, я возглавил нападение на графство. Мой отряд шел к Кампано вразброс малыми группами, одетыми в штатское, чтобы никто не усмотрел в нас войска. Нам был отдан приказ не трогать крестьян, не подавать голоса и не оставлять тел соратников. Нападение должно было казаться скорее налетом нечистой силы, чем военным рейдом,