полупрозрачный пластик лицевой стороны большого барабана ударной установки, а вовнутрь барабана установили электрическую лампочку!

На затемнённой сцене, при сумрачной и вынужденно «выборочной» фронтальной подсветке от наполовину разбитой рампы, свечение большого барабана, сотрясаемого педальной колотушкой, создавало внутри оркестра мистическое ощущение бьющегося сердца.

Когда после репетиции, после танцев или после концерта, усталые и молчаливые собирались они в своей комнате, называемой всеми музыкантами мира «оркестровкой», то выключали свет и снова включали большой барабан. Они отрезали белые капроновые пробки и открывали длинные бутылки с сухим «Рислингом», которые смирно стояли на клавишной «Юности», пили прохладное кислое вино и заедали жареной зайчатиной или дикой уткой, которой, как всегда, угощал Ваня Фурсей, их барабанщик.

Если сказать о нём пару слов, то следует отметить следующее: какой он был музыкант, вопрос спорный, и судить об этом, видимо, можно по-разному, но то, что он был замечательный охотник, хороший добродушный и очень компанейский мужик – так это точно!

В своё время Иван играл с ними в оркестре на контрабасе, смысл и цель игры на котором он видел исключительно в том, чтобы грациозно крутить несчастный инструмент на блестящей ноге вокруг его оси и мученически запрокидывать при этом голову назад, открывая рот.

Он очень любил одеваться строго в чёрное, но непременно галстук, бабочка и носки имели блестящие парчовые вкрапления. Где он доставал эти вещи в то непростое время, уму непостижимо!

Так вот, нечленораздельное басовое буханье, сплошное непопадание в ноты, которое, кстати, Ваней и не предусматривалось, в шумном танцевальном зале до поры до времени прощалось, хотя и доводило Геннадия до «белого каления». Но когда оркестр вышел на концертную сцену, под спокойное пристальное восприятие публики, нужно было что-то делать, и Ивана пересадили за барабаны и тарелки. Слава Богу, нот там не было, а ритм был ему вполне по зубам. Правда и здесь неугомонный позёр нашёл свою изюминку и время от времени подбрасывал вверх барабанные полочки, пытаясь вертеть ими в воздухе. Палки, подпрыгивая, раскатывались по всей сцене и падали в оркестровую яму, а публика хохотала, глядя на невозмутимого «Гареткина». Иван упивался своей виртуозностью, искренне не понимая, что высасывает последнюю кровь у их руководителя, получившего с лёгкой руки Апранина пожизненное и уважительное имя «Шеф»!

После выступления, под возмущённые крики Шефа, вынужденно молчавшего на публике целый час, Ваня глубоко и искренне, со слезами на глазах, чтобы не выперли из оркестра, раскаивался в безобразиях. Он виновато собирал свои злосчастные палки в небольшую коробку, которую… тут же снова приносил на очередное выступление и заранее прятал её от Шефа за свой большой светящийся барабан, а все остальные улыбались и делали вид, что не замечают, предвосхищая весёлый разнос после концерта.

И снова был полумрак в «оркестровке» и подсветка в большом Ванином барабане с залихватской надписью, и вино на клавишах, и жареная дичь, и умиротворение, расслабленность и шутки, и музыкальные байки непревзойдённого рассказчика и юмориста Шефа Геннадия, и смех. И Апранин вполне мог бы стать настоящим музыкантом, но…

…Школа осталась позади, выпускной вечер рассеялся как дым, и герой наш отправляется с чемоданом со сборного пункта областного военкомата для поступления в военное училище в один из подмосковных городов.

В последствии, он, конечно, очень сожалел о погибшей стезе профессионального музыканта, но тогда поступить иначе просто не мог.

Начинался выпускной класс, когда его старший брат, лейтенант, попал в тяжелейшую аварию. И хотя он чудом остался жив, всё равно прерванная офицерская преемственность воспринималась в семье как трагедия. Юрий, воспитанный в обстановке, где вопрос долга и чести никогда не был вопросом, всё прекрасно понимал – от него требовался поступок и он его сделал.

Детство, дорогой читатель, как известно, долго тянется, а в один прекрасный момент оглянулся, и нет его. Маячит оно где-то на горизонте туманной памяти, но жизнь захлёстывает и не даёт остановиться!

Юрка Апранин поехал и поступил! Это была его победа, и всё остальное уже было не важно!

«Папа, мама, я курсант», – пришла домой радостная телеграмма!

Золушка из Заборья

Подмосковный август того года был как в Синайской пустыне. Природа, изнывая от жары, в безнадёге и мольбе протягивала к выцветшему белёсому глухому небу свои пыльные пожухлые листья, горели торфяники, но дождей не было уже больше месяца, и ничто не предвещало перемен…

Строевой плац, исполосованный белыми линиями и прямоугольниками вдоль и поперёк, расположенный в самом центре училища и отделённый от штаба тополиной аллеей, был раскален, как сковородка.

Новоиспечённые юнкера в новенькой форме, висевшей на них как мешок на палке, в начищенных сапогах, с остервенением лупили запёкшимися подмётками в пышущий жаром асфальт, словно пытаясь выбить из своих мозгов все возможные мысли кроме одной: быстрей бы всё это кончилось!

У заместителя комвзвода Пашки Подольского, поступившего в училище уже после полутора лет срочной службы на южном ракетном полигоне, и теперь гонявшего их строевым шагом, всё-таки было сердце. Поэтому объявлялся небольшой перерыв, пользуясь которым недожаренные караси ныряли в близлежащую курилку, расстёгивали крючки на шее и быстро пускали сигарету по кругу, так как пять минут пролетали мгновенно.

И снова капли пота, начиная свой путь на стриженом затылке, проходили по взмокшей спине и скатывались в раскалённый сапог.

Нет смысла, дорогой читатель, описывать в деталях курсантскую службу и учёбу, но показать небольшой кусочек первых дней курса молодого бойца (КМБ) просто необходимо. Дело в том, что после привычной, беззаботной домашней жизни, такое существование, в условиях жёсткой бесцеремонной воинской подчиненности и неведомых доселе физических и психологических нагрузок, требовало от молодого человека проявления настоящего мужского характера. Кроме того, все знали про соблазн, что до принятия воинской присяги в любой момент можно отчислиться и уехать домой, не рискуя отправиться служить в войска простым солдатом. И некоторые сходили с дистанции. Апранин не допускал подобной мысли по двум причинам: во-первых, делать дома было нечего, поскольку одноклассники все разъехались и наверняка почти все поступили, кто куда хотел, а во-вторых, он не знал, как посмотрит в глаза родителям и что скажет.

Таким образом, малодушию просто не оставалось места. Август заканчивался, жара спадала, и третьего сентября Юрий со своими однокурсниками принял воинскую присягу, посмотрел, по традиции в клубе «Авиатор», фильм «Офицеры» и окунулся с головой в курсантскую жизнь. Жизнь, очень своеобразную, сочетающую в себе обыкновенный солдатский быт, службу в нарядах и караулах, гусарское щегольство и манерность будущего офицера, студенческое «корпение» на лекциях и в лабораториях, сдачу рефератов, курсовых и прочую экзаменационную нервотрёпку. Эта школа была