следовать. «Евреи уже две тысячи лет проводят эту церемонию», — объявил раввин с улыбкой. Две тысячи лет распрей, добавила Ноа про себя. Писец открыл портфель и достал большое перо. Он начал затачивать его ножом с выдвижным лезвием, и стружки рогового вещества при этом застревали в складках его рубашки. Когда Леонард заявил, что у него несколько вопросов, писец достал из портфеля целый пучок перьев и принялся затачивать их. Моника вежливо поинтересовалась, что это за перья. Писец сказал, что индюшачьи. Высокий тощий свидетель одобрительно хмыкнул и согласился, что индюшачьи перья самые крепкие. Писец достал лист бумаги и доску, на которой были натянуты струны из жил. Ноа хотелось спросить, чьи это жилы. Писец прижал бумагу к доске и потер ладонью, так что на листе отпечатались складки в виде прямых линий. Используя эти линии как ориентир, он принялся аккуратно выписывать еврейские буквы, которые должны будут отменить то, что родители Ноа и Рейчел, не спросив у них, сочли ненужным. Пока писец писал, мать Ноа вела светскую беседу. Если б ей пришлось присутствовать при смертной казни, она и там наверняка завела бы светскую беседу. Правильно ли она поняла, что отец писца тоже был писцом?

— Четыре поколения.

— Может, даже и раньше, ты не знаешь, — сказал рабби Шемкин.

— Раньше они были мясниками.

— Сначала убивали животных, — сказал свидетель, следя за работой писца, — а теперь убивают людей.

— Нет, — сказал писец, не отрывая взгляда от букв, — теперь мы помогаем людям жить дальше.

Когда документ был готов, рабби Шемкин и свидетель его проверили, перепроверили и дважды прочли вслух. Потом они сели ждать, пока высохнут чернила.

— Сегодня стопроцентная влажность, — сказал свидетель и покачал головой, глядя в окно. Связка ключей, свисавшая с кольца на его поясе, звенела каждый раз, когда он шевелился. Зажим для галстука у него тоже был в виде ключа. Зачем ему столько ключей, оставалось только гадать.

Писец промокнул страницу. Потом наконец бумагу сложили вдоль, затем дважды поперек и один конец вложили в другой. Монику попросили встать напротив Леонарда.

— Сложите руки чашей, — указал ей рабби Шемкин. — А вы, — обратился он к Леонарду, — повторяйте за мной: «Отныне я освобождаю, отпускаю тебя и даю тебе развод, чтобы ты жила сама по себе, ты имеешь полную власть над своей жизнью и можешь выйти замуж за любого мужчину».

Ноа затаила дыхание. Сидевшая рядом Рейчел хлюпнула носом.

— «С этого дня никто не может иметь к тебе никаких требований, и ты дозволена любому мужчине».

Ноа показалось, что она услышала дрожь в голосе Леонарда на «любому мужчине», но она не была в этом уверена. Повернувшись к Рейчел, она заметила, что молодой раввин со светлой бородой уставился на нее в упор и далеко не сразу отвел свои голубые глаза.

— «Это мое тебе свидетельство о расторжении, — продолжил рабби Шемкин, — письмо об освобождении и документ об отпущении согласно закону Моисея и Израиля», — и эти слова Леонард тоже повторил, но теперь уже громко. Он, конечно, был трудным и властным человеком. Душевные травмы не позволяли ему сквозь собственные боль и гнев разглядеть чужие проблемы как раз тогда, когда это было нужнее всего. Когда-то Монику очаровало то, что Леонард сам штопал себе носки. Они любили рассказывать историю про то, как Моника проснулась в его холостяцкой квартире и увидела, что Леонард склонился над носком и слюнявит концы нити, как учила его мать. Но со временем Моника перестала видеть свет, который прорывался через этот небольшой пролом в его неутомимом упрямстве.

Следуя инструкциям раввина, Леонард положил свернутый документ на сложенные чашей руки Моники. Тот был слишком большой и в ладонях не умещался, так что она машинально опустила большие пальцы, чтобы документ не выскользнул.

— Нет! — хором закричали раввины.

Оказывается, жене нельзя шевелить руками, чтобы взять бумагу, — она должна быть ей дана. Монику, похоже, не беспокоило варварство этой церемонии. Возможно, ей казалось, что это подходящий конец для ее ошибочного брака. У Ноа было такое ощущение, будто мать уже где-то не здесь. Впрочем, Моника всегда пребывала в каком-то месте, которое Ноа казалось недосягаемым. Леонард снова вручил жене бумагу, и на этот раз Моника держала руки абсолютно неподвижно, будто ей вручили оглушенную птицу. Потом ей велели поднять бумагу высоко над головой. Моника вскинула руки, сжимая документ, сложенный по правилам какого-то древнееврейского оригами.

Когда все закончилось, они поехали в итальянский ресторанчик, который нравился Леонарду и Монике. Чейнджер компакт-дисков в багажнике был загружен оперными дисками Леонарда; из динамика заструился Паваротти. Ноа оставалось еще год учиться в школе, и Моника сказала ей, что с осени и до тех пор, пока она не закончит школу, они с Леонардом будут по очереди жить с ней в их прежнем доме. Детали этого плана пока отличались туманностью — сейчас был только май. На лето же Ноа предложили выбор — поехать с Леонардом в Мегиддо или с Моникой в Вену. Ей это не понравилось. В прошлом году она летом работала в цветочном магазине и в этом собиралась устроиться туда же. Ноа копила деньги на поездку после окончания школы в Бразилию, Перу, Аргентину, может, даже до самого острова Пасхи удастся добраться. С какой стати она должна менять свои планы просто потому, что родители решили перевернуть свою жизнь вверх тормашками? В Мегиддо ей будет скучно, а в бабушкиной квартире, заставленной тяжелой мебелью, где окна всегда занавешены шелковыми шторами, чтобы не допустить в комнаты солнечный свет, у нее начиналась клаустрофобия. Родители долго с ней спорили, но Ноа не сдавалась. Она настаивала, что прекрасно справится одна. Рейчел не слушала — она писала смски своему бойфренду в Бостоне. Во внешности Рейчел с самого начала гармонично объединились черты Леонарда и Моники, а вот Ноа, с тех пор как начала взрослеть, стала очень похожа на Леонарда. А еще она унаследовала его высокий рост, поэтому родители часто воспринимали ее старше, чем она была на самом деле. Кроме того, практичные Леонард и Моника всегда считали, что с детьми надо обращаться как со взрослыми. Так с чего вдруг сейчас надо устраивать этот спектакль и обращаться с ней как с ребенком? Ноа стояла на своем, пока родители не сдались. Если они и испытывали чувство вины по поводу развода и того, что следуют собственным желаниям, длилось это чувство недолго. Леонард уехал в Израиль в середине июня, Моника на неделю позже. Они попросили присматривать за ней своих самых давних друзей, Джека и Роберту Берковиц.