В конце концов, летняя жара утомила ребенка, и Хлоя, взяв девочку на руки, стала ее укачивать и петь нежную песенку, пока маленькая Верити не заснула у нее на руках. Люк вспомнил, какая жгучая зависть охватила его, как ему захотелось, чтобы эта любовь и нежность досталась детям, которых они могли бы подарить миру, если бы все было иначе.

Но его место занял Уитен, опрометчиво женившийся на школьнице и сделавший ей ребенка. По крайней мере, так Хлоя однажды рассказала ему. Люк почувствовал, как его руки сжимаются в кулаки от мысли об Уитене, обрекшем женщину, которую он мог бы любить, на такую жалкую и тяжелую жизнь.

Люк уже собирался повернуть назад, но тут июньское солнце высветило на лице Хлои следы слез, когда она, опустив голову, посмотрела на спящего ребенка. Даже теперь сердце Люка болезненно сжалось от этого воспоминания. А тогда его охватило такое нестерпимое желание подойти и обнять ее, что он, стиснув кулаки, с такой силой впился ногтями в ладони, что у него пошла кровь.

Весь следующий день Люк провел строя самый безумный план, который помог бы сделать Хлою Уитен своей любовницей. Он представлял себе, что Хлоя будет вести жизнь добропорядочной жены, муж которой уплывает за семь морей, а когда возвращается, не хочет ничего другого, как только проводить все время с ней, не выходя из дома. Но нет, он не мог обрекать на такую жизнь ни ее, ни маленькую Верити, ни других детей, которые могли у них родиться. Это была бы полужизнь, и Люк не смел предложить ей так мало.

Проклятье, он не может позволить, чтобы страсть снова завладела им, лишив воли. Чтобы справиться со своей одержимостью, Люк вызвал в памяти образ своей бывшей жены, укорявшей его в том, что он черствый, бесчувственный чурбан. Однако видение обнаженной тетушкиной экономки, лежавшей на большой постели, которая ждала за дверью, мгновенно вытеснило его. От одной этой картины Люк ощутил, как вскипела кровь, и ничем не прикрытое физическое проявление возбуждения заставило его почувствовать себя глупо.

Реакция на вызов, который бросила его мужскому естеству Памела, отказавшись спать с ним после возвращения из свадебного путешествия, напомнила Люку о том, с какой легкостью он мог хотеть женщину, не испытывая к ней никаких чувств. Тогда он дал волю своей злости на себя и свою жену, и она с наслаждением восприняла его гневное обещание заставить ее отдаться ему, а потом со стоном требовала близости еще, чего он никогда не мог добиться от нее любовью и нежностью. Исполнение этого обещания привело ее в восторг, а его примирило с самим собой.

Их брак худо-бедно продержался шесть месяцев. Памела то вспыхивала, то остывала, и постепенно Люку стало тошно и от нее, и от себя самого. Характерно, что о своей беременности она сообщила ему в тот день, когда окончательно ушла от него. Письмо, отосланное с лондонского адреса ее сестры, где говорилось о том, что она разрешилась дочерью и ему следует приехать, Люк получил в день своего двадцатилетия. До сегодняшнего дня он не вспоминал о том, как поехал туда и в ярости забрал Ив – единственное ни в чем не повинное существо в этой проклятой истории.

– Добро пожаловать к вашему негодному орущему ребенку! – крикнула Люку жена, когда он промчался мимо нее в мансарду, куда сослали его дочь за то, что она кричала несколько громче, чем полагалось. – Пришлось убрать ее отсюда, чтобы она не свела меня в могилу. Я больше не желаю ее видеть! – поспешила она крикнуть ему вслед.

– Разве вы не чувствуете в себе потребности вырастить из нее героиню по своему образу и подобию?

– В любом случае ничего вашего в ней нет, и я вообще не уверена, что она действительно ваша дочь. Вы не единственный из Уинтерли, который пригоден к случке, как кабан во время гона, – самодовольно ответила Памела.

Его злобный крик разбудил ребенка, и из пустой чердачной спаленки, которую Люк счел бы непригодной даже для приюта, выскочила разъяренная няня, накинувшаяся на них обоих.

– Если бы в ваших черных сердцах была хоть капля жалости, вы бы замолчали! – воскликнула она хриплым голосом, как будто его худенькая обладательница большую часть своей жизни на этой земле кричала без передышки и в результате совсем сорвала его.

На хмуром лице Люка появилась невольная улыбка, когда он вспомнил, до какой степени его потрясла эта резкая отповедь со стороны крохотной женщины, у которой был такой вид, словно она забежала сюда с улицы, чтобы по доброте своего усталого сердца покормить его ребенка. Женщина едва доставала ему до локтя, а ее мудрое лицо казалось не имевшим возраста, как бывает у тех, кто с рождения привык к тяготам жизни.

– Тогда чья она? – спросил Люк жену более спокойно, пока эта гневная девочка-женщина продолжала наступать на него, словно укушенный блохой терьер на рассерженного медведя.

– Ну хорошо, она Уинтерли, и, возможно, именно поэтому я не могу выносить ее присутствия рядом с собой.

– Значит, она моя.

– В ветвях вашего фамильного древа притаились и другие хищники, которые надеются, что это их семя передаст фамильные достоинства у вас под носом, Люк Уинтерли.

Не казавшаяся невозможной мысль о том, что его уже тяжелобольной отец мог покуситься на его жену, заставила Люка почувствовать, будто ему в грудь вонзили клинок из самой твердой толедской стали. Страшная догадка поразила его, когда он, застыв на месте, мысленно перебирал список своих родственников мужского пола, вычеркивая их одного за другим. Всех, кроме одного. Его мачеху бесило, что он был наследником титулов Фарензе, и она делала все, что могла, чтобы заставить сводных братьев ненавидеть друг друга. И все же до этого момента Люк испытывал к Джеймсу какую-то мрачноватую привязанность.

Могла ли Памела пасть так низко, чтобы соблазнить семнадцатилетнего мальчика? Да, решил он, ощутив горькую тошноту, грозившую задушить его. Желая таким извращенным способом отомстить Люку за то, что он женился на ней, не испытывая должного обожания, она наслаждалась бы каждой минутой этого предательства. Люк был еще достаточно молод, и это ранило его в самую душу. Он почувствовал, что если еще на мгновение останется с ней в одном городе, то задохнется.

– Принесите ребенка, мы уезжаем, – бросил он похожей на уличного мальчишку кормилице.

– Нет, пока я не буду уверена, что с вами девочке будет лучше, чем у старьевщика, – возразила она, появившись в дверях детской с Ив, завернутой в поношенную шаль, которая, наверное, принадлежала ей самой, потому что Памела не удосужилась дать ей другую. – Как я сама до этого не додумалась? – злобно бросила она.

– Как ты можешь говорить такие ужасные вещи, дорогая? – слабо возразила из-за спины Памелы ее сестра Александра, леди Дернли. – Это же твой ребенок.

– Я предпочла бы иметь хорька или ласку вместо этого орущего существа. Разве Джеймс хоть раз посетил меня, пока я была толстая и неуклюжая, как корова, из-за девчонки, которой кто-то из них наградил меня? Когда он соблазнил меня, то обещал, что будет поклоняться мне до самой смерти, и посмотри, сколько это продлилось. Даже если бы она не была Уинтерли, я возненавидела бы ее за то, что она испортила мне фигуру, а потом своими криками и нытьем заставила уйти моего дорогого Блейсдона. Я буду счастлива больше никогда в жизни не видеть это отродье. Пусть катится ко всем чертям вместе с ним, и чем скорее, тем лучше.