по строевой подготовке на Пэррис-Айленде, Баттерфэт решил, что его честь требует отомстить прессе. Вытащив меня из кабака, он стал рыскать в поисках офисов «Бюллетеня Филадельфии», останавливаясь только для того, чтобы забрать случайный кирпич с какой-нибудь стройки. Я, спотыкаясь, шел рядом с ним, замаринованный веселым сочетанием зерна и винограда, и поддерживал его безумные выпады.

В конце концов, я предполагаю, что шоу оказалось слишком сложным для стаи мстительных критиков.

– Да! Да! – ругался я. – Напыщенные фальшивки. Что им вообще известно о трагедиях – пусть идут в таксисты. – Чтобы должным образом подтвердить свое мнение, я решил упасть лицом вперед и продолжить высказывать его асфальту. Поднимаясь, как побитая собака, я вскоре обнаружил себя шатающимся перед большим зданием, которое Баттерфэт принял за офисы «Бюллетеня». Разминая свою подающую руку и размахивая кирпичом, как ветряная мельница, он приготовился разбить окно.

– Погоди, – булькнул я, разворачивая его бросок с подветренной стороны. – Это не здание газеты. На вывеске написано «Художественный музей Филадельфии». – В этот момент раздался лязгающий звук: заблудший кирпич, со скоростью броска высшей лиги, врезался в бронзовую статую, украшающую зеленую лужайку музея, и отбил ей нос.

– Эй, – взревел я, исследуя повреждение. – Посмотри, что ты сделал с Сильвестром Сталлоне.

Мускулистый монумент, щедрый подарок от актера, увековечивающий в городе его фильмы о Рокки, теперь стоял, лишенный своего величественного шнобеля.

– Что? – сказал Баттерфэт, потирая плечо, которое издало забавный трещащий звук во время броска. – Это Бенджамин Франклин? Где его очки?

– Посмотри на это, – захлебнулся я, поднимая часть лица с земли. – Ты оторвал гудок Рокки. – Баттерфилд моргнул в недоумении и, потирая свою подающую руку, шатаясь, скрылся в ночи, бормоча что-то про две таблетки «Адвила»[56]. Мое сердце учащенно билось, когда я поднял легендарный артефакт. Я никогда не пойму, что заставило меня это сделать, хотя уровень алкоголя в моей крови мог посоревноваться с пропорцией плазмы и тромбоцитов. Посмотрев направо и налево, чтобы убедиться, что вокруг никого нет, я положил в карман отломанный нос и умчался, как неверующий, который спер глаз у божества. Полагаю, мой план состоял в том, чтобы взять свою машину и каким-то образом проехать по магистрали обратно на Манхэттен. Там бы я толкнул сокровище в «Сотбис», выставив его на аукцион, и извлек семизначную сумму из торгов между помешанными любителями кино. Я помню, как нашел свою «Хонду», смог залезть в нее после сорокаминутной борьбы, включил двигатель и нажал на газ, заставив машину выполнить серию акробатических этюдов, которые закончились тем, что тачка перевернулась на бок и осталась лежать на земле с крутящимися колесами. Я смутно припоминаю довольно ожесточенную перепалку между мной и двумя местными полицейскими в форме, кульминацией которой стали удары резиновой дубинки по моему IQ.

Уровень алкоголя в моей крови мог посоревноваться с пропорцией плазмы и тромбоцитов.

В полицейском участке я опустошил свои карманы перед дежурным сержантом, утопив его в мусоре, старых ключах, конфетках «Тик-Так» и нескольких пожелтевших фотографиях Лили Ст. Кир[57]. И сверху приземлился увесистый бронзовый клюв, сейчас известный как «улика «А»». «Ах, это, – сказал я, лихорадочно бормоча и присвистывая. – Это всего лишь нос, который я ношу с собой на удачу. Это старый этрусский обычай». Стремясь изящно вывернуться, я издал небрежный смешок, который оказался похож на звук, который издает кошка, когда ее пропускают через измельчитель для бумаги. К этому моменту два представителя закона не вытерпели мою хладнокровную сдержанность и начали сменять друг друга в игре «плохой коп – плохой коп». Я держался стойко, пока не услышал фразу «пытка водой», – тогда моя решимость пошатнулась, и я начал истерически вопить, предвидя перспективу захлебнуться. Моя исповедь относительно продажи шнобеля Слая, более основательная и намного более разоблачающая, чем исповедь самого Августина Аврелия, спотыкаясь, выходила из меня, смешиваясь с изобилием гигантских слез.

К счастью, в Филадельфии высшая мера наказания не применяется по отношению к незаконному владению носом, но что касается затрат, связанных с восстановлением обезличенного общественного достояния, давайте просто скажем, что я все еще плачу своей собственной мордой.

Легенды Манхэттена

Две недели назад Эйб Московиц упал замертво в результате сердечного приступа и был перерожден в лобстера. Пойманный у берегов штата Мэн, он был отправлен на Манхэттен и брошен в аквариум пафосного рыбного ресторана в Верхнем Ист-Сайде. Там плавало еще несколько лобстеров, один из которых его узнал. «Эйб, это ты?» – спросило существо, его усики приподнялись. «Кто это? Кто разговаривает со мной?» – сказал Московиц, все еще ошеломленный мистическим посмертным ударом, превратившим его в ракообразное.

– Это я – Мо Сильверман, – сказал другой лобстер.

– Боже мой! – затрубил Московиц, узнавая голос старого собутыльника из колледжа. – Что происходит?

– Мы переродились, – объяснил Мо. – В пару панцирных.

– Лобстеры? Вот как я заканчиваю свою праведную жизнь? В аквариуме на Третьей авеню?

– Неисповедимы пути Господни, – объяснил Мо Сильверман. – Возьми хотя бы Фила Пинчака. Человек упал с аневризмой, теперь он хомяк. Весь день бегает в дурацком колесе. Годами он работал профессором в Йельском университете. Но хочу сказать, что ему стало нравиться колесо. Он крутит и крутит, никуда не убегая, но улыбается.

Московицу совсем не нравилось его новое состояние. Почему такой приличный гражданин, как он, зубной врач, добропорядочный человек, заслуживающий вновь прожить эту жизнь в облике парящего орла или устроившись поудобнее на коленях сексуальной светской львицы, которая будет поглаживать его мех, он позорно вернулся в качестве деликатеса? По прихоти жестокой судьбы он стал восхитительно вкусным и оказался сегодняшним блюдом дня, наряду с запеченным картофелем и десертом. Это привело двух лобстеров к обсуждению тайн существования, религии и того, насколько своенравной была вселенная, когда кто-то вроде Сола Дразина – болвана, которого они знали по кейтеринговому бизнесу, – вернулся после смертельного инсульта в качестве племенного жеребца, оплодотворяющего милых маленьких чистокровных кобылок за высокие гонорары. Злой, полный жалости к себе, Московиц неспешно плавал, неспособный на смирение Сильвермана, подобное Будде, перед перспективой быть томленым в белом вине и поданным к праздничному ужину.

В этот момент в ресторан вошел не кто иной, как Берни Мэдофф[58], и сел за соседний столик. Если до этого Московиц был озлоблен и взволнован, то теперь он ахнул, а его хвост начал вспенивать воду, словно лодочный мотор.

– Я не могу в это поверить, – сказал он, прижимая свои крошечные черные