моей шерсти. Они липли к мокрому носу, так что время от времени приходилось их слизывать. Я был почтальоном. Я носил жизнь на шкуре. Доставлял её от берёзы к берёзе, от ольхи к ольхе. Обычно. Но в то утро у меня был странный, непривычный пакет. Я должен был отдать его человеку. На пакете был адрес, и я нашёл человечье жильё по этому адресу. Я стоял возле дома. К двери вело несколько холодных металлических ступеней, и я осторожно поднялся по ним. Ещё раз понюхал пакет, потом ручку двери. Всё верно. Это здесь. Я уже собирался оставить пакет и уйти, когда почувствовал…

Неожиданно я оказался в человеческой шкуре, в шкуре мужчины. Я возвращался после рабочей смены, но, подходя к дому, притормозил. На моем пороге отирался какой-то бугай в шубе. Он был явно крупнее меня, и я отступил назад, за домик на детской площадке. Я решил понаблюдать. Что ему понадобилось в такую рань? Что он высматривает в моём окне? И тут любопытный пришлый опустился на четвереньки, и тогда я наконец понял, кого принял за мужика…

После бессонной ночи я чувствовал себя тупым. Тугая голова не могла сварить ни одной дельной мысли, а теперь ещё и сердце клокотало в груди, как захлебнувшийся мотоциклетный двигатель. Одноцилиндровый.

Я замер за детским пластмассовым домиком. Броситься наутёк я боялся. Медведь поймёт, кто сегодня в роли дичи, и конечно рванёт следом. Я чувствовал слабость, сердце билось тяжело: уйти далеко и быстро мне вряд ли удалось бы.

Ждать было не менее опасно. Кто-то из охотников говорил мне, что если ты увидел медведя, значит, медведю уже надоело на тебя смотреть. В том смысле, что хищный зверь всегда учует тебя раньше, чем ты его. На дворе весна. Хищник зачем-то пришёл к жилью и практически лезет в дом через окно. Трудно поверить, что он сыт и всем доволен, что зашёл пожелать доброго утра и напроситься на кофе.

Пока я размышлял, медведь повёл носом и насторожился. Я оцепенело наблюдал за ним: вот он не спеша переступил громадными передними лапами, и от перил отлепился его шерстяной бок. Затем стал медленно поворачивать свою круглую мохнатую башку и наконец уставился прямо на меня. Два маленьких глаза, дикие и холодные, вцепились в меня мёртвой хваткой. А я по-прежнему выглядывал из-за жёлтого куска пластмассы…

Я так и проснулся, пришпиленный медвежьим взглядом к месту, давясь большими комками воздуха, словно нищий с голодухи. Вывалившись в темноту комнаты, я не сразу понял, что это избавление, а не глубокая медвежья берлога. Первым делом я ощупал себя, чтобы убедиться наверняка, что я не медведь. Потому что если ты очнулся на кровати в обнимку со скомканным одеялом в помещении со стенами и потолком и при этом ты дикий зверь, то для тебя это, очевидно, плохо. У тебя большие неприятности. Заодно я обнаружил, что тело, в котором я проснулся, женское. Потом уже я вспомнила себя.

Не знаю, в чём тут дело. Может, в рассогласованности тела и сознания — большую часть времени я провожу у себя в голове, как бы отдельно от тела и напрочь забыв о нём. Там, в моей голове, я не чувствую себя мужчиной или женщиной. Скорее неким универсальным существом, для которого нет пола.

Или пол не имеет значения. В конце концов, если вычеркнуть тело, то, что останется, в половом размножении не нуждается. Продолжение рода — это тело, путешествующее во времени, с каждым поколением забрасывающее себя всё дальше и дальше в будущее. Я так это понимаю. Насколько мне известно, с помощью генов я не могу передать детям своё сознание, свои мысли или свой опыт. Для того, чтобы попасть в будущее, мне нужна другая машина времени.

Может, дело в том, что в детстве я читала много книг и ассоциировала себя с главным героем, а это почти всегда был мужчина или мальчик. И я так любила проваливаться в эти истории, так много времени проводила в них и в фантазиях по их следам, что часто думала о себе в мужском роде, продолжая голосом автора рассказывать историю о себе.

Во сне я часто оказываюсь в мужском теле. Иногда — в зверином. Я была медведем, волком, и, кажется, даже вороном. Но ни разу медведицей, волчицей или вороной, во всяком случае, не помню, чтобы я строила гнёзда или ждала детенышей.

А может быть, причина в том, что моё женское тело предало меня ещё до того, как я ощутила его в полной мере. После чего оно раз за разом становилось причиной страданий.

В какой-то момент я даже стала мечтать о мире без половых различий, о расе людей, в которой только один пол, и нет всей этой уродливой возни, связанной с сексом: уламываний, манипуляций, лжи, насилия…

С тех пор, как я стала бардонавтом, мои отношения с собственным телом стали ещё запутаннее. Пока я нахожусь в Бардо, моё тело ждёт меня в моем рабочем кабинете, а со мной путешествует «образ тела» — что-то вроде голограммы — он не такой чёткий и конкретный, как настоящее тело из плоти. Впрочем, я никогда не видела мой образ тела со стороны, целиком, потому что в Бардо нет ни рек, ни озер, ни других зеркальных поверхностей. Только красноватая пыль, камни, иногда брёвна, обглоданные временем до гладкости. Бог его знает, откуда последние берутся в краю, где нет даже намёка на растительность.

Думаю, образ тела — это наша память о физической оболочке. Сознание привыкло заполнять определенную форму и даже когда этой формы больше нет, оно сохраняет её по инерции. Вначале ты также по инерции посылаешь сигналы в мышцы, чтобы заставить образ тела двигаться. Но Бардо — это не обычный мир. Чем упорнее ты пытаешься перемещаться обычным способом, тем хуже получается. Стоит забыть о земных привычках и позволить сознанию плавно отчалить от твёрдого берега, от берега тела. И тогда двигаться становится легко.

В Бардо твой образ тела не имеет никакого функционального смысла — это просто сигнал твоего присутствия для других обитателей. Это просто: «Не пугайся, я стою здесь, и я как ты, а не какой-нибудь горящий куст на ножках». Это ещё одна причина, почему моя работа мне так нравится. Ведь если человек — это единство физической оболочки и сознания, в Бардо я перестаю быть человеком.

12

Утро. Солнце, словно бездомный, медленно выбиралось из кучи рваных облаков